бы моя мать узнала, каким языком выражается моя новая знакомая, ей вряд ли бы захотелось, чтобы я поддерживала с Молли отношения.

В нашем доме ругались мало. За его же пределами мужчины использовали разные словечки так же естественно, как люди говорят «Боже мой». Но женщины, которые ругались, были «скверными» особами, и мне строго-настрого наказали никогда не слушать таких женщин.

И вот Молли оказалась как раз такой девушкой, которая ругалась через слово, однако это не помешало мне проникнуться к ней симпатией. Как ни странно, когда я слушала ее, мне хотелось смеяться, хотя, должна признать, когда я услышала, как Молли, нисколько не таясь, страдальчески воскликнула: «Ну разве эта толстая задница Турнболл не нагоняет на тебя тоску?», то едва не поперхнулась, потому что в тот самый момент рот мой был набит мясом и хлебом.

Молли стучала мне по спине до тех пор, пока я не выплюнула мясо. Мы посмотрели друг на друга и зашлись от смеха. С тех пор мы стали подругами.

Молли сказала мне, что за год это ее пятая по счету работа, и если она ее потеряет, мать вышибет из нее мозги. Более того, Молли получила эту работу потому, что ее сестра жила в Нортон-Террес и была женщиной респектабельной, поскольку муж работал водителем автобуса. Сама Молли жила в Богз-Энде, в семье было одиннадцать детей. Отец, когда работал, занимался сбором старого тряпья. Но теперь, как выразилась Молли, все и так ходили в чертовом тряпье, так что бизнес старьевщика пришел в упадок.

Как ни странно, я могла сидеть, слушать Молли, которая ругалась ужасными словами, и ни разу не подумать: «О! Какая она ужасная! О! Какая она скверная!» Ругательства срывались с уст Молли очень естественно — есть такие люди, которым подобные словечки помогают сделать речь более колоритной. В некотором роде это был талант, и она была единственной из тех, кого я когда-либо встречала, кто обладал им, потому что когда Сисси Кемпбелл говорила даже нечто вроде «Разрази меня гром!», у меня внутри что-то переворачивалось от отвращения. С Молли же было иначе. И тем не менее я не решилась привести ее к нам домой, потому что знала, какой будет реакция матери.

Мать не нашла бы ничего забавного или очаровательного в языке

Молли, и у меня не было никаких сомнений насчет того, как бы она восприняла тот факт, что я слушаю всю эту брань каждый день.

Как-то мы сидели в парке в обеденный перерыв под лучами яркого солнца.

— Эй, Кристина, — повернувшись ко мне, сказала вдруг Милли. — А знаешь, ты хорошенькая.

Я почувствовала, как расплываюсь в улыбке, но возразила:

— Вообще-то нет, это просто мои волосы, — и я перекинула через плечо одну косу.

— Не только волосы, — продолжала Молли, — честно говоря, твои волосы вообще здесь ни при чем, это лицо — его форма, и глаза. — Она откинулась на спинку скамейки, свесила руки через подлокотники, потом внимательно взглянула на меня. — Боже мой! Чего бы я не дала, чтобы иметь, такие глаза! Да я готова бегать голышом вокруг чертовой верфи, лишь бы заполучить их. Знаешь что? — Она подалась ко мне и, понизив голос, проговорила — Ты могла бы выйти замуж за чертова герцога!

Когда затих мой смех, она потрясла меня за руки и сказала:

— Я не шучу, Кристина, — правда, она и сама смеялась. — Клянусь

Богом, могла бы! У, если бы у меня было твое лицо — Феллбурн только бы меня и видел!

Я смеялась громче и громче, и все больше воодушевляясь. Молли продолжала шумно фантазировать насчет того, что она бы сделала на моем месте.

В тот вечер я зажгла новую свечу и стала пристально разглядывать свое лицо в маленькое зеркало, стоявшее на комоде — единственной мебели, кроме односпальной кровати, которую могла вместить моя комнатушка. Мое лицо выглядело бледно-восковым и каким-то отсутствующим. Я придвинулась ближе к зеркалу и принялась внимательно смотреть себе в глаза, но мне казалось, что они не отвечают мне тем же взглядом и что они полны мечтательного выражения.

«Они не обращают на меня внимания», — пробормотала я.

И мои глаза действительно смотрели не на меня, а в глубь меня, туда, где скрывались мои мечты: как ни странно, с тех пор как стала работать, я стала мечтать больше и больше.

По утрам, окруженная лентами, катушками, тюками фланели и тика, я улетала из магазина прочь — в сказочный мир грез, где были и река, и лес, и холмы, и… еще кто-то. Этот человек был большим, и все же не имел определенных очертаний. Это был кто-то, кого я не знала, даже не отец Эллис, но очень красивый, и говорил мягким, ласкающим слух голосом и постоянно повторял: «Кристина! О, Кристина!» И этот кто-то не был похож на нашего Ронни, о нет, совершенно не похож, хотя Ронни тоже часто говорил: «Кристина! О, Кристина!».

В последние месяцы я стала бояться, когда он вот так произносил мое имя, а это происходило все чаще, потому что ему всегда хотелось говорить со мной по ночам. Он садился возле моей кровати на корточках и говорил, говорил шепотом. Но страх от этих ночных посещений во мне все рос, меня ужасала мысль о том, что будет, если о них узнает мать? Я чувствовала: она обвинит меня. «Но почему, почему»? — постоянно спрашивала я себя.

После года работы у миссис Турнболл я получила прибавку в один шиллинг, теперь мое жалованье составляло восемь шиллингов и шесть пенсов в неделю, и поэтому мне поручили другую работу, которая была мне вовсе не по душе: я должна была обходить в центре города другие магазины и переписывать цены в них. Если они продавали хлопчатобумажную ткань по одному шиллингу три пенса и три фартинга за ярд, то миссис Турнболл меняла свою цену на один шиллинг, три пенса и фартинг. Я думаю, она первой стала снижать цену на товар.

И вот во время одного такого «обхода», вызывавшего во мне отвращение, я столкнулась с Доном. Он был не в рабочей одежде, а в хорошем костюме, и казался очень крупным и, как я впервые заметила, в общем-то даже красивым.

— Куда это ты? — поинтересовался он, удивленный тем, что я не в магазине.

Когда я ответила, Дон рассмеялся.

— Ну, должен признать, котелок у твоей хозяйки варит неплохо. Послушай, пойдем выпьем по чашке чая.

— Нет, нет, Дон, я не могу, — запротестовала я. — Мне надо возвращаться, она устроит скандал, если