* * *

За окнами уже стемнело, но мы с Мэдисон засиделись на работе. Был февраль, суббота, и часы показывали семь. Генеральному предстояло выступить с презентацией по состоянию экономики в Банке Англии, а нам с Мэдисон — ее подготовить. Я посмотрел на нее. Склонившись над столом, Кофейные Зубки читала какой-то учебник. Уродливый коричневый костюм. Сальные волосы неопределенного цвета между бурым и серым. На переносице, над золотой дужкой очков, — белый прыщ. На лице, там, где у мужчины могли бы быть бакенбарды, светлый пушок, как у персидского кота. Разглядывая ее, я вдруг, с немалым для себя смущением, понял, что и Мэдисон смотрит на меня с робким любопытством. Она покраснела, но потом мы оба улыбнулись. Я встал и потянулся, а ее щеки приобрели привычный цвет. Вспышка улыбки ненадолго сделала ее почти красивой.

— Может, сходим перекусить? — предложила она низким, мужским голосом с тягучим бостонским акцентом. — Я так устала. Едва глазами вожу по строчкам, и мысли разбегаются.

Я подал ей пальто из верблюжьей шерсти, и, пока лифт летел вниз, я стоял к ней спиной. Платаны на Беркли-сквер промокли от прошедшего днем дождя и выглядели массивными и тяжелыми в сиянии окружающих зданий. Мы с Мэдисон повернули к северной стороне площади.

Старик с трясущейся челюстью мастифа вел по улице опасливо оглядывавшуюся жену. На перекрестке они остановились — он заботливо приобнял ее, — пропустили такси и проковыляли через дорогу. Я позавидовал их летам. Впереди у них не было огромной унылой равнины, что зовется средним возрастом, дороги с рытвинами и ухабами в виде залоговых платежей, счетов за учебу, алиментов на ребенка и других изобретений для выкачивания из человека тяжко заработанных денег. У меня это все было еще впереди. Пожилая пара счастливо шла в темные воды смерти, предоставляя своим детям волноваться из-за налогов, медицинских счетов и рынков. Я остановился на секунду, глядя, как они неторопливо, с запинкой, удаляются по Дэвис-стрит. Кофейные Зубки успела уйти вперед, и мне пришлось ее догонять.

В итальянском ресторане, популярном много лет назад, было темно и пусто. Повесив пальто на дверь, мы сели за столик у окна. Заказ принял не первой молодости официант — других, похоже, не было — с подрагивающими руками; блокнот его парил в опасной близости от мигающего огоньком минарета высокой свечи. Кофейные Зубки с облегчением выдохнула, выскользнула из жакета и еще раз улыбнулась.

— Так приятно посидеть с тобой вне офиса, Чарлз. Суровые деньки выдались. Рынок трудный. Тяжело понять перспективу компании, когда видишь перед собой только последние отчетные данные. Показатели прекрасные, но такими они стали лишь недавно. Смотришь на них, видишь цифры, одна другой больше, и начинаешь думать, а не сошел ли мир с ума? Или, может, это я тронулась? Может, я просто дура? Чувство такое, что вот все шутку поняли и только до меня отчего-то не дошло.

Она закурила и принялась грызть заусеницу.

— Так продолжаться не может. Я три года провела в университете Брауна и два — в университете Уортона, изучала рынки, и все, что узнала там, говорит одно: так продолжаться не может. Нас ждет крах. Но когда я говорю об этом на утренних заседаниях, меня никто не слушает. Ни один портфельный менеджер не обращает на меня ни малейшего внимания, потому что перед глазами у них только огромные бонусы, которые они уже потратили, хотя до выплат еще десять месяцев. И теперь их пугает все, что может этим бонусам угрожать. Я тут недавно делала кое-что на компьютере Бхавина и заметила, что он заглядывает на веб-сайт «Фокстонс», подыскивает таунхаус в Челси. И Катрина в этом году, похоже, получит семизначный бонус. Чего только не узнаешь от секретарей. Вот у кого всегда ушки на макушке.

Она поправила очки.

— Я очень люблю свою работу, а повлиять почти ни на что не могу — вот что жутко. Я люблю ясность во всем. А еще люблю небоскребы. Знаешь, есть такие виды: солнце на небоскребе в Нью-Йорке или красные огни над ночным Токио. Для меня они — воплощение чего-то величественного. В детстве мне больше нравилось ездить в Нью-Йорк, смотреть на какой-нибудь небоскреб и представлять, как отец, в костюме, проводит презентацию и зал, все эти бизнесмены, слушает его с открытым ртом. Сказочная работа. Работа, о которой можно только мечтать. И при этом меня совсем никто не слушает.

Мэдисон опустила взгляд и тут же посмотрела на меня, а я вдруг понял, что еще никогда не заглядывал ей в глаза. И, заглянув, увидел безнадежность и испугался — а что, если в них отражается и мое будущее? Она улыбнулась и то ли откашлялась, то ли рассмеялась.

— Может, это только у меня так. Я слишком из-за всего беспокоюсь. Слишком много времени провожу сама с собой. Слишком много работаю и думаю. Так мама всегда говорит, когда я домой приезжаю. Я даже на Рождество заставляю ее смотреть финансовый канал. Рассказываю о рынке облигаций, кредитных деривативах, обеспеченных активах. Она, конечно, ничего в этом не понимает, но, может быть, в этом-то и дело. Может, мне и надо говорить с кем-то, кто ничего не понимает, для кого это все сложно и скучно, потому что только тогда и осознаешь, что есть люди, которые могут жить без рынков, без всей этой суеты. Извини, Чарлз, я слишком много болтаю. Где наш заказ? Умираю от голода.

Официант принес дымящиеся тарелки. Кофейные Зубки заказала чесночный хлеб и спагетти-вонголе, возможно, с тайной мыслью, что этим отобьет у меня желание соблазнить ее, а возможно, и это больше походило на правду, потому, что просто не думала ни о запахе изо рта, ни о своей коже, ни о своих кустистых бровях, ломаными волнами нависавших над очками. Мои равиоли лежали в жидком красном соусе, лужицы масла мерцали в дрожащем свете. В зале было тепло, и я, глянув в какой-то момент в окно и увидев холодный, неприветливый мир, ощутил в душе покой и уют, которые развеялись, стоило мне лишь перевести глаза на сидящую напротив Мэдисон. Женщина лет тридцати с небольшим, то есть в том возрасте, когда у меня, как я надеялся, будет дочка-малышка и загородный домик, в котором я смогу проводить уик-энды, греться на солнышке и смотреть спортивный канал; в возрасте, когда у меня, как я надеялся, уже будет солидный, на миллионы, счет в каком-нибудь люксембургском банке и жена с фигурой, не тронутой временем.

Но ведь Кофейные Зубки выполняла ту же работу, что и я. Просиживала в офисе выходные, отвлекаясь только на короткие вылазки в «Старбакс». Единственной радостью, которую она себе позволяла, была сигаретка, выкуренная на одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки на Беркли-сквер, словно плакальщики в ожидании гроба. Я жалел ее и в то же время боялся, потому что она была воплощением пугающего сценария моего собственного будущего. Вроде того, что все может пойти не так, как я планирую. Что я могу застрять на работе, которая мне не интересна, которая меня не увлекает и не приносит радости, и что она, эта работа, может оказаться не временной, а стать всей моей жизнью. Мэдисон отщипнула кусочек своего чесночного хлеба и, еще не проглотив его, закурила. Я откинулся на спинку стула и, удержав на мгновение ее печальный взгляд, улыбнулся.

— Я тоже рад, Мэдисон. Рад возможности узнать тебя получше. Никак не могу привыкнуть к тому, что ничего не знаю о мире, а мы вроде как считаемся экспертами. По-моему, «Силверберч» никогда не принимал на работу много выпускников. Я пришел сюда новичком, можно сказать, мальчишкой и всегда чувствовал, что знаю намного меньше остальных, чувствовал себя голым и уязвимым рядом со всеми вами — с вашими-то годами опыта, квалификацией, знанием рынка с самих девяностых. Вы видели, как это начиналось, как развивалось. Видели, как все вырастало из прежней, простой модели акций и бондов. Думаю, все эти деривативы и структурированные продукты выглядят намного проще, если следить за ними с самого начала, видеть их первые, тогда еще робкие, шаги, видеть, как они набираются сил, взрослеют. Сказать по правде, порой я чувствую себя настолько не на своем месте, что хочется расшвырять все эти бумажки и уйти куда глаза глядят. Найти другую работу, делать что-то понятное. Пойти, например, в театр на Шафтсберри-авеню и предложить себя на любую должность. Продавать мороженое, убирать в гримерках, переносить оборудование. Думаю, в театре я был бы счастлив по-настоящему. По-настоящему доволен жизнью.