– Ты прав. Ярость сжигает меня изнутри, и потому не могу я смотреть на все с тем ледяным спокойствием, с каким смотришь ты. Что мы должны сделать?

– Для начала – уйти. У стен есть уши, и я не желаю быть услышанным.

Ньял кивает, соглашаясь. Не видел он, чтобы Исгерд ярл покинула Великий Чертог. Подойдя ближе, перебрасывает он руку Ове через свои плечи, позволяя опираться на себя, и помогает идти, подстраиваясь под его шаг. Сколько же силы, сколько упрямства в обманчиво слабом этом теле. Сванна шагает позади, и Ньял, смотря прямо перед собой, произносит тихо, едва ли не шепотом:

– Спасибо, Ове.

Ове ничего не отвечает, словно бы не услышал, и Ньял благодарен ему и за это.

Тишина Великого Чертога не спасает от мрачных мыслей.

Сжимая в ладонях тяжелую кружку, полную темного эля, Витарр смотрит перед собой, хмуря густые черные брови. Вереница мыслей в голове его все никак не желает утихать. То думает он об отце, погибшем в этом зале с кружкой медовухи в руках, то о Руне, которая ждет его дома, волнуясь о том, что никак Витарр не вернется.

Думает и об Исгерд ярл, проклиная и ненавидя ее с такой силой, что самому испугаться впору. Если бы не она, сегодня все и решилось бы. Хакон публично отказался от титула, и, если бы только Исгерд ярл держала язык за зубами, единственным претендентом на трон остался бы Витарр. Сумел бы он прекратить эти распри, утихомирить споры, вернуть землям этим тот покой, что был им знаком до тех пор, пока соленые воды не забрали себе жизнь меньшей его сестры.

Что сделала бы Ренэйст, окажись на его месте? Справилась бы она с этой ношей?

«Ты тьма, Витарр, сестра твоя – свет. Однажды один из вас убьет другого».

Подняв кружку, он делает большой глоток, желая утопить в нем свои страхи. Воин Одина не должен бояться, но в одиночестве можно позволить себе слабость. Никогда еще не сталкивался Витарр с подобными тягостями. Теперь, когда всем известно, чье же дитя носит в своем чреве Руна, должен он защитить не только себя, но и ее. При мыслях о не рожденном еще Эйнаре сердце его полнится незнакомой тревогой. Не то это радостное волнение, что ощущают родители перед встречей со своим ребенком, плотью своей и кровью, нет. Оно тягостное и холодное, сковывающее зыбким страхом.

– Могу я выпить с тобой?

Вздрагивает Витарр, оборачивается, глядя на Хакона, стоящего подле стола. Лицо Медведя спокойно и пусто, взгляд холоден, но нет в нем угрозы. Все, что видит в нем Витарр – мрак, поселившийся в Хаконе после пропажи Ренэйст. До похорон мрак этот был еще не столь заметен, но стоило только сгореть погребальному костру, как Медведь замкнулся в себе. Словно бы до того, как погребальный костер ее был сожжен, в нем теплилась надежда на возвращение Ренэйст.

Кивнув, жестом предлагает он берсерку сесть с ним за один стол. Опускается Хакон на лавку по другую от него сторону, ставит на стол кружку, подобную той, из которой пьет сам Витарр, и наполняет ее из стоящего подле сосуда до самых краев. Молчит Витарр, наблюдая за ним, и ждет, что же Медведь ему скажет. Не может такого быть, что настолько сильно хочет Хакон выпить, что садится с ним за один стол.

Затягивается молчание, становится тревожным. Подняв кружку, Хакон делает глоток, смакуя пойло на языке, и только тогда произносит:

– Мне жаль, что все вышло именно так.

И не ясно, о чем именно он говорит – о том, что случилось в тот роковой миг на озере? О том, что Ренэйст погибла? Или о том, что все происходящее непременно приведет их к междоусобице? Витарр кривит губы, качает сокрушенно головой. И что же должен он ответить? Какого ответа Медведь ждет от него?

– Этого стоило ожидать. В конце концов, сама Исгерд ярл взялась за дело. Не стоит думать, что все окончится малой кровью, нет. Эта змея будет терзать всех нас до тех пор, пока не получит все, до последней капли. На одно мгновение, признаться, лишь на одно жалкое мгновение я решил было, что люди прислушаются к тебе и кошмар этот останется позади, но я слишком наивен.

– Какая ей выгода от надвигающейся войны?

– Кто же ее знает? Все, чего она жаждет, так это власти. Может, надеется на то, что сама сможет занять престол. Только вот те, кто пойдет за ней, глупцы. Разве что слепец не увидит, насколько она коварна и хитра. Эта подлая женщина пойдет по головам, лишь бы достичь своей цели. В иное время меня бы, быть может, это даже восхитило.

Замолчав, Витарр делает еще глоток и, с громким стуком вернув кружку на место, произносит на выдохе:

– Не женщина, а самая настоящая змея с женским ликом.

Хакон смотрит на него внимательно, слушает каждое сказанное слово. В душе Витарра ворочаются сомнения; может, Медведя подослали для того, чтобы его убить? Ганнар конунг умер в Великом Чертоге, окруженный выпивкой, и если это было убийство, то так просто убить его мог лишь тот, кому конунг доверял.

Чем возлюбленный почившей дочери не человек, достойный доверия?

Но вместо того чтобы лишь сильнее подкармливать безумные догадки Витарра, Хакон морщит нос, словно бы собираясь сплюнуть. Выражение полного презрения застывает на его лице, когда начинает берсерк говорить:

– С трудом верится, что одна женщина на подобное способна.

– Уж поверь, женщины способны и не на такое. Ренэйст и вовсе протащила меня без ведома отца на его же драккар, и никто ей в этом не помог. Разве что только ее хитрость, да только сестра уж точно в этом уступает владычице Трех Сестер.

Витарр смеется тихо, вспоминая, как путешествовал в бочке, словно сельдь. Теснота и гадкий запах промокшей древесины, пахнущей рыбой, волновали его далеко не так сильно, как то, что могли бы с ним сделать, если бы нашли. Если бы Ренэйст не вмешалась, вступившись за брата и закрыв его грудью от гнева отца. Крошечная и тоненькая, как иголка, едва способная удержать в руках меч – и конунгу дерзить.

Воспоминания о сестре пробуждают в Братоубийце неутихающую боль утраты. Молчат они оба тревожно, погруженные в свои думы, и рой мыслей мечется в его голове, желая вырваться наружу. Подняв кружку, одним могучим глотком осушив ее содержимое, Витарр наполняет ту снова.

– Мне ее не хватает. Рены. Я так и не смог стать ей братом, которым должен был стать.

– Она никогда не держала на тебя зла, – отвечает Хакон, следуя его примеру. – Она почти не говорила о том, что произошло тогда, и о брате вашем знаю я ничтожно мало, но Ренэйст всегда винила именно себя в том, что случилось. Как-то раз она спросила у меня, изменилось ли бы хоть что-то, если бы она все же вышла за тобой на лед, и я не знал, что ответить. Единственным, кто мог дать ей ответ, был ты, но она так и не решилась задать тебе этот вопрос.

– Единственное изменилось бы: выйди она со мной на лед, у конунга, возможно, остался бы только старший сын. Нас обоих за непослушание поглотила бы богиня Вар, на этом все и закончилось бы.

Они замолкают, думая каждый о своем, и нависшая тишина не кажется такой угнетающей. Привыкший к одиночеству, Витарр ощущает себя чуждо среди людей, ему так и хочется сбежать, лишь бы никому на глаза не попадаться. Увы, если хочет он стать конунгом, то не может больше и речи быть о том, чтобы скрываться в тени. У всех на виду должен быть юный конунг, не может у него быть тайн от своего народа.