Витарр еще не конунг, но начать изменения стоит уже сейчас.

Опустошив кружку, Хакон поднимает на него взгляд:

– Разве не должен сейчас ты быть подле своей женщины?

– Не хочу тревожить ее сейчас. Руна сразу поймет, что меня что-то гложет, беспокоиться начнет. В ее положении она должна думать о благополучии ребенка, а не моем. Вернусь, когда она будет уже спать.

Ему вовсе не хочется, чтобы она чувствовала запах пойла, исходящий от него, но сейчас Витарр не видит иного способа снять груз со своей души. Он не уверен, что в будущем все сложится благоприятно. Предсказание, сделанное Сагой, повторенное ею множество раз, душит и губит его. Если, согласно предсказанию вельвы, один из них должен убить другого, что же будет теперь, когда Ренэйст погибла? Неопределенность душит его. Мешает спать.

Витарр ощущает ответственность, к которой никогда не был готов.

– Ты уверен, что готов отказаться от титула конунга?

– Он никогда для меня не был важен. Я понимал, что должен буду стать конунгом, но лишь потому, что сердце мое выбрало Ренэйст и она ответила на мои чувства. Ей было суждено стать следующей кюной по воле отца.

Хакон прерывается, чтобы сделать глоток. Витарр наблюдает за тем, как под кожей двигается его кадык.

Наконец он продолжает говорить:

– Мне нужна была женщина, а не титул. Потому, раз ее больше нет, то и от титула прока мне никакого не будет. Если столь сильно волнует это, то я поддержу тебя при выборе нового конунга. Я уверен, что Ренэйст хотела бы этого.

Эти слова ранят его. Беззащитным делают. Дышать тяжело становится, руки дрожат, беспокойство кружит голову. Ему лишь хочется, чтобы все это закончилось, чтобы в жизни появился покой и порядок. Уверенность в том, что все им сделанное – правильно. Если бы на его месте был Хэльвард, было бы ему так тяжело? Или же титул «любимого сына конунга» спас бы его от подобной участи?

Воспоминания о Хэльварде причиняют ему муку. Пробуждают давно забытую обиду и дух соперничества, что был между братьями. И забыть успел, что сокрыл подобные чувства за обидой и страхом, которые сковали его вместе с ледяными водами озера.

Теперь еще и Ренэйст. Чудится Витарру, что брат и сестра стоят у него за спиной, смотрят с осуждением. Считают, что это он должен был умереть, а не они. Ренэйст, вероятно, ненавидит его гораздо сильнее; быть может, если бы не согласилась ему помогать, то была бы жива.

От этих мыслей ком встает в горле, и Витарр делает несколько больших глотков.

– Откуда ты знаешь, – спрашивает он, поставив опустевшую емкость на стол, – что хотела бы она этого? Мы не были близки, я не был ей братом, которого бы она хотела видеть подле себя. Ее побратимы и те были ей ближе, чем я.

– Даже если так, все, чего Ренэйст желала – это свободы. Необходимость занять место наследника конунга тяготила ее с того самого мига, как погиб Хэльвард. Если бы только Ганнар конунг изменил свое решение, то это освободило бы ее. Однако я хорошо знал мою Ренэйст. Она желала быть тебе сестрой и в первую очередь согласилась на это ради тебя, Витарр.

Думая о Ренэйст после слов Хакона, Витарр представляет ее перед собой, но не взрослую воительницу, а маленькую девочку, оставленную им на берегу озера. Упрямую и озорную, с красным от холода носом и глазами, полными слез. Брошенную всеми и получившую взамен лишь тяготы чужой судьбы. Действительно ли могла желать она того, чтобы Витарр был ей братом?

Смотрит на него Медведь внимательно, наблюдает за изменениями, происходящими на чужом лице. Смятение и страх Витарра ему вполне ясны. Тяжело принять то, что был не прав, что считал врагом того, кто желал быть к тебе ближе всех. Кажется, в роду Волка нет ни одного человека, который смог бы стать счастливым.

Они продолжают сидеть в Великом Чертоге до тех пор, пока кувшин не пустеет, и больше не говорят друг другу ни слова.

Радомир ненавидит сновидения. Утомленное долгой дорогой и голодом тело не может больше противиться усталости, а чары Мойры и вовсе лишают его такой возможности. Вокруг него лишь тишина и темнота, такая вязкая, что он почти может к ней прикоснуться. Ведун крепко закрывает глаза, не желая видеть ничего из того, что прокля́тый Дар хочет ему показать. В звенящей тишине, окружающей его, Радомир совершенно один. Холод касается кожи, забирается под одежду, и он обхватывает себя руками, стараясь избавиться от ужасного этого чувства.

Все будет хорошо, пока он держит глаза закрытыми. Все будет хорошо, пока он может совладать с происходящим. Ему лишь нужно переждать, дождаться, когда сможет проснуться, и тогда все это закончится.

Но что-то не так. Радомир ощущает, что не один больше, чувствует, что рядом с ним кто-то есть. Кто-то приближается, оказывается совсем рядом, и, когда сердце его начинает стучать так громко, что заглушает остальные звуки, сквозь беспокойство это пробивается к нему женский голос:

– Радомир.

Жмурится он так крепко, как только может, разве что ладонями глаза не закрывает. Собственное тело кажется ему чужим, словно бы и не его вовсе. Слишком легкое, слишком расслабленное, слишком… Ведун, кажется, никогда в жизни не был в подобном состоянии покоя. Оно ему незнакомо, и потому нельзя довериться обманчивому этому чувству.

Помнит Радомир прекрасно, как засыпал в доме ведуньи. Ей даже чары свои пришлось на нем использовать, чтобы заставить сомкнуть глаза. Подлый поступок, абсолютно ему непонятный. Он проделал такой огромный путь сквозь пустыню, и за все это время они с Ренэйст спали всего несколько раз. Может, ему сон не так уж и нужен?

Бодрствуя, может он контролировать собственный Дар, не позволять видениям дурманить голову. Использовать его силу лишь тогда, когда это нужно ему самому. Во снах же все иначе, здесь ведун оказывается во власти Дара и должен видеть все, что только пожелают ему показать. С младенчества, когда Дар в нем только пробудился, почти каждую ночь Радомир пробуждался от кошмаров.

Отец говорил, что он должен быть стойким. Выдержать эту напасть, дабы, став старше, приручить непокорные силы их предков. Радомир вырос, но ничего не изменилось. Наоборот, стало лишь хуже. Словно бы сопротивление его делает только хуже, но он и не просил награждать его Даром. Ведовство куда больше похоже на проклятье, чем на Дар. Что бы Мойра ни пыталась ему доказать, он ни за что не изменит своего мнения.

Радомир упрям. Жители Большеречья часто любили повторять, что упрямством пошел он в отца. Святовит и хмур был, и зол, но справедлив. И помочь мог, и наказать. Старик Ратибор рассказывал как-то, когда Радомир был еще ребенком, что и вовсе считали они, что гордец этот так и останется отшельником. Хмурый его взгляд из-под густых бровей да плотно сжатые губы отпугивали всех красавиц-невест, ни одна даже смотреть на ведуна не хотела. Да и какой родитель добровольно отдаст свою дочь в жены ведуну? Их уважают, но боятся, сторонятся, оставляя на растерзание собственному Дару.