Шустер никогда не забудет тот майский вечер, когда они в сезон монсуна прибыли на речном корабле в Асунсьон, пьяного лодочника, доставившего их на берег, — его испанский был настолько круто замешан на каком-то индейском наречии, что Шустер не понял ни слова из того, что он говорил, горячий ветер, раскаленную пыль в воздухе, зловоние от болота, где вольноотпущенные рабы жили в хижинах на сваях. Собаки и стервятники дрались из-за отбросов в открытых сточных ямах. Между колесами повозки сновали крысы, пока он добирался до иезуитского монастыря в обществе отца Зеппа, старого камерного музыканта из Венской придворной капеллы — тот со своим сорокалетним миссионерским опытом должен был научить Шустера искусству уловления душ, в котором музыка играла роль сачка.

Шустер провел в городе пять ночей — орган перегружали на небольшой речной корабль, а он отдыхал после трехмесячного путешествия, сначала с пассатом в парусах через Атлантику, потом с караваном мулов, пока они не достигли самого сердца испанской Америки"- Золотого Парагвая.

Его не покидало чувство, что он находится на другой планете. Пока он был новообращенным послушником в монастыре, он никогда не тосковал по дому, но та тоска, что глодала его сейчас — по аскетическим удобствам монастыря, по строго заведенному порядку молитв, по урокам органной гармонии застенчивого Сантьяго де Кастеллона, — была непереносимой. Москиты превращали ночи в зудящий ад, днем он едва не терял рассудок от жары. Зловоние от трупов людей и животных, гнилостный ветер с болота лишили его всякого аппетита. Он представлял себе город с его неописуемой нищетой, больными и умирающими в канавах, как преддверие преисподней. Испанцы в джунглях и сами превращались в дикарей, а барабанный бой и экстатические возгласы индейцев наполняли ночи кошмарами. Когда он в обществе отца Зеппа ступил на борт галеры, что должна была доставить их по Рио Ала в девственные леса на северо-востоке, он страшился, что никогда более не увидит Старый Свет, потому что все это — город, люди, джунгли — было предвестием несчастий, ожидающих его в конце пути.

Первые дни, сидя на палубе под полотняным навесом, он еще видел небольшие деревни на берегу, мостки с привязанными лодками. Рядом с хижинами стояли на привязи волы. Голые дети бежали вдоль берега и махали им руками, в лагунах купались индеанки, тоже голые, — чувство стыда им было незнакомо. Но на четвертый день люди, как по команде, исчезли, и за все оставшееся время путешествия они видели только кайманов — они грелись на песчаных отмелях и ловили бабочек.

Через три недели они добрались до цели — миссии в провинции Консепсьон к западу от изъеденных эрозией Маракайских гор. Миссия состояла из нескольких деревянных хижин с потолком из листьев банановой пальмы и церкви, построенной из грубо отесанных пальмовых стволов, со всех сторон окруженной джунглями. К этому времени Шустер потерял три килограмма веса, и все его льняные сорочки сгнили от постоянной сырости.

Священник, отец Леандр, встретил их на построенном на сваях причале. Чуть подальше на склоне, под ярким цветным балдахином, стояла группа индейцев с какими-то предметами в руках — Шустер поначалу решил, что это духовые трубки для стрельбы отравленными стрелами. Но пока священник показывал им миссию, дикари вдруг заиграли на этих трубках четырехголосную пьесу, которая была в моде в Европе несколько лет тому назад — оказалось, что это не духовые трубки, а флейты. Он не верил своим ушам. Это совершенно не укладывалось в голове, противоречило всем законам природы — музыка! Музыка — в этом забытом Богом краю, на этом последнем форпосте христианства!

Орган разгрузили в тот же день, и галера отправилась назад в Асунсьон. Капитан набрал команду гребцов — двадцать четыре индейца; им заплатили перегонным спиртом. Ничто не было повреждено, за исключением нескольких заржавевших металлических украшений. В огромных ящиках были упакованы рюкпозитив, деревянные мануали, брустверк и надстройка, трубы, педали и две дюжины итальянских мехов из оливкового дерева — через несколько недель они вдохнут жизнь в лабиалы, и джунгли огласятся мощными звуками, перекрывающими воинственный гомон попугаев и обращающими в бегство обезьян-ревунов. Шустеру вот-вот должно было исполниться двадцать, но сейчас, сидя на ящике с флорентийскими басовыми трубами, в тени полуразвалившейся капеллы, где на веранде предавались сиесте голые дикари, положив на грудь свои луки, глядя, как джунгли подкрадываются со всех сторон, словно ненасытный зеленый охотник, он понял, что его предстоящий день рождения отнюдь не само собой разумеющееся событие…

В десяти километрах от миссии начиналась территория, все еще находящаяся под контролем последних воинов гуарани. Вот уже третье поколение дикарей иезуиты пытались выманить из леса. Индейцы гуарани любили музыку; их буквально завораживали звуки клавикордов, скрипок и духовых инструментов. Говорили, что кое-кто впадает в транс при звуках испанской трубы, а некоторые племена принимали миссионеров за богов, поскольку они умели играть на инструментах, чьим звукам не могло подражать ни одно живое существо в джунглях. С музыкой в качестве приманки и с обещаниями научить дикарей играть на инструментах, явившихся к ним, как они думали, прямо из рая, Иисусову братству удалось крестить их и основать христианские поселения по берегам рек.

Вырубили лес и заложили плодородные поля. В каждой деревне был свой индейский оркестр, часто превосходный, поскольку индейцы по природе были очень музыкальны. В низовьях реки Парагвай поселки выросли и превратились в небольшие города. Всеми ими руководили иезуиты-миссионеры, такие, как отец Зепп или отец Леандр, мужественные люди, не боявшиеся ничего, кроме сверхъестественных тропических гроз. Охотники за беглыми рабами, мамлюки, не допускались на территорию миссии. Идеи Луи Бланка и Карла Маркса, расплодившиеся в Европе сто лет спустя, процветали в Царстве Музыки по другую сторону океана — в поселках не было частной собственности: все было общим.

В задачу Шустера входило построить величественный инструмент, чья гармоническая мощь должна была обратить к Богу души последних упорствующих язычников, и он погрузился в работу с примерным усердием, вдохновляемый в равной степени Богом и страхом. На вторую неделю после прибытия он приказал дюжине индейцев, прибывших на каноэ из поселка в низовьях реки — оттуда был примерно день пути, — прорубить четырехкилометровую тропу к плато. Они обращались со своими мачете с таким же искусством, как и с привезенными с собой струнными инструментами, на которых они по вечерам играли гимны ночному небу; так же ловко, как ловили попугаев — пойманных птиц они держали в плетеных клетках и продавали немецким купцам. Шустера приводили в восхищение их благозвучное пение и то, как они малевали лица краской из красной коры, чтобы отгонять злых духов джунглей. Но когда он спрашивал о диких индейцах, находившихся, по слухам, где-то поблизости, они отвечали загадочными улыбками.

Тропа заканчивалась широкой прогалиной. Некоторые части органа были настолько тяжелы, что их почти невозможно было пронести по тропе без риска уронить, и Шустер немало с ними намучился, пока отец Зепп не предложил катить их прямо в ящиках на катках из бревен; на крутых участках приходилось пользоваться канатами и полиспастом. Еще неделя ушла на такелажные работы, а потом, под присмотром Шустера, началась сборка органа под навесом из плетеных циновок. Индейцы больше не прикасались к своим инструментам: они тихо сидели на корточках на опушке, отгоняя москитов пальмовыми листьями — и в их молчании было что-то настолько грозное, что у Шустера по коже бегали мурашки.