неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?

— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!

— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о «русской национальной идее»?

— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.

Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.

— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…

— Что это? — оторопело спросил Андрей.

Глейзер усмехнулся:

— В первой части, где про полюса, — «Майн кампф».

— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.

Они выпили.

Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.

Он услышал:

— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой «жакерии» под предводительством еврейского народа?

Он услышал:

— Подробно. Жутко. Очень цинично.

Он услышал:

— Это было бы интересно?

Пауза. Глейзер ответил:

— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.

— Что именно?

— Все делать своими руками.

— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав «Майн кампф». Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А «Майн кампф» — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.

— Он, кажется, был акварелистом?

Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:

— «Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…»

— А дальше? — спросил Брудзкайтис.

— Не помню, что-то вроде: «…чума, от заразы которой следует как можно скорей освободиться под страхом того, что иначе земля легко освободится от человечества».

— Тоже умно. А он случайно не еврей?

— Да достал ты уже со своими евреями! Давайте о другом. Андрей же вот обсудить предлагал…

Андрей уже ничего не хотел.

— Грядут! — сказал неугомонный пророк. — И чтобы посредством Его примирить с собою все, умиротворив чрез Него, кровью Креста Его, и земное, и небесное. Грядет… — он убрал волосы со лба и открыл жалящий, как укус шершня, устрашающий взгляд. — Всем, всяко… Желчь и оцет. Гром.

— Безусловно, — сказал Глейзер. — И то, и другое.

— Жабы с неба.

— Очень.

— Покаяние!

— Весьма…

— Откровение! — подтвердил с трепетом пророк, прижимая к груди сводные таблицы. — Абсолютно. Вы же меня понимаете? Я очень боюсь быть не понятым, — признался он. — Это хуже всего.

— Мы все вас понимаем, — уверил его Глейзер, но когда тот снова ушел в себя, сказал. — Он все время цитирует священное писание.

— И что из этого следует? — спросил Андрей.

Глейзер пожал плечами.

— Да ничего. Просто хоть какая-то общая база.

Они помолчали.

— Это всё город, — сказал вдруг Глейзер. — Обстановка в городе. У нас не хватает сил, чтобы зачистить систему.

— А в безумии Нерона повинен сам Рим? Да?

— Если хотите.

— Нет, не хотим, — сказал Андрей.

— Однако это не мешает системе действовать. Это всегда чревато…

— Охотой на ведьм, — сказал Андрей.

— Звучит как скверная шутка, — сказал Брудзкайтис.

— Тем более скверная, что похожа на правду.

— И в больших масштабах!

— Это уже было. И будет.

— Если не учитывать, что на каждого Цезаря найдется свой Брут.

— А Брут — это мы, — вставил Брудзкайтис.

Повисло кислое молчание.

…Кто-то давил на них сверху; кто-то там, наверху, очень старался и очень хотел выслужиться, ничего не понимая и ни в чем толком не разбираясь. Часть «загрязненных» была признана окончательно безнадежной. Пароксизмы человечности отметены в сторону. Что-то другое поставлено во главу угла. И тысячи — расстреляны… А мелкий саботаж, который они вели — потеря документов, ошибки в чертежах, — был направлен на то, чтобы отсрочить использование неудачного образца «насоса». Это штука низводила человека до уровня полного кретина, откачивая при этом поволоку — всухую. Они знали, что кто-то хочет доказать, что это единственный выход, что другого нет. И хотели оттянуть ввод в эксплуатацию «насоса» до тех пор, пока не удастся решить проблему. И поэтому обнадеживали в своих отчетах, тянули резину, играли с огнем. Они надеялись. Они были винтиками. Они были никто.

— Прошлое создает будущее, — сказал Глейзер. — Возможно, одна из самых сильных энергий, которая движет человечеством, это энергия заблуждения, — он заерзал в кресле. — Во всяком случае, это осознанный выбор… Между прочим, вы знаете, какие два выражения чаще всего встречаются в «Майн кампф»?

— Какие?

— «Добровольцы» и «добрая воля». Именно так! И ему удалось вызвать к жизни этих добровольцев. Воля миллионов слилась воедино.

— У нас таких возможностей нет. У нас вообще мало что есть…

— А вот и Палтыш!

Палтыш со значительной степенью трезвости опустился в кресло.

— Я не устоял на ногах и приложился к умывальнику лбом, — сообщил он.

И действительно — сногсшибательная гуля украшала его лоб.

— О каких возможностях вы говорите? Водка еще есть?

— Мы говорим о нас, — сказал Глейзер.

— Ясно, — сказал Палтыш. — Но ведь здесь не может быть разночтений? Давайте лучше выпьем. Я не хочу больше ни о чем думать.

— В другой раз может не получиться, — сказал Андрей.

— Я так не думаю.

— И только потому, Палтыш, что К. вовремя узнал и оказался рядом.

— Ладно, ладно! Хорошо, что же вы предлагаете?

— Да в том-то и дело, что пока ничего! Ясно, что инцидент на площади был организован. Ясно, что начинается охота. Ясно, что с «насосом» мы не успеваем, и тогда погибнут миллионы… Все это ясно. Но… — Глейзер пожал плечами и развел руками, демонстрируя их беспомощность. — Сопротивленцы из нас никудышные.

— А что с девочкой?

— Мне кажется, — сказал Андрей, — она тоже воспитанник «барака», такого, о котором мы ничего не знаем.

Брудзкайтис хмыкнул.

— Я теперь вообще ни в чем не уверен, — сказал он.

— Она, несомненно, влияла на то, что происходило на площади. Это она их туда стянула.

— Чтобы выбраться?

— Да, именно для этого.

— А где она теперь?

— Может быть, она снова надолго исчезнет. Как тогда, после театра…

— И что нам делать?