— Расскажите о том, что вы видели, господин Дубровский.

— Эта русская, Евгения, — знаете, такая стройная высокая брюнетка — решила прокатиться… кстати, катается она великолепно! — На этом месте я польщенно улыбнулась. Приятно, когда твои умения ценят! — Видимо, тело лежало под снегом, так что, когда Евгения начала спуск, мы все его увидели. Я едва успел отвлечь внимание ребенка! В этом возрасте дети такие ранимые, это могло бы стать травмой на всю жизнь!

Учитель горячился, говорил что-то о чувствительной детской психике и нежном внутреннем мире музыканта, но комиссар безжалостно его перебил:

— Господин Дубровский, у меня создалось впечатление, что в этой семье нервы у всех не в порядке.

На минуту стало тихо, потом учитель откашлялся и проговорил:

— Послушайте, господин комиссар. Я человек маленький. Вы же понимаете, я не имею права обсуждать своих хозяев.

— Уверяю вас, все, что вы мне скажете, дальше этой комнаты не пойдет, — медовым голосом заверил Розенблюм. — У стен нет ушей, знаете ли.

«Ха-ха!» — мысленно вставила я свою реплику.

Мне было интересно, сдаст ли Дубровский своего работодателя.

— Хорошо, — решительно произнес учитель музыки, — я все вам расскажу. Но уверяю вас, это не имеет ни малейшего отношения к тому, что случилось с тем человеком! Это совсем другая история, и очень печальная.

Я прямо-таки затаила дыхание, приготовившись слушать.

— Дмитрий Юрьевич Кабанов очень важный человек у себя на родине. Он богат и влиятелен. Но вот уже почти год он с семьей живет за границей. Причем постоянно путешествует, не задерживаясь на одном месте дольше двух недель.

— И в чем же причина? — заинтересованно спросил полицейский.

— Год назад в семье Кабановых произошла трагедия, — тихо проговорил учитель. — У Дмитрия Юрьевича был сын, надежда и гордость, умница и красавец. Его звали Игорь. Год назад он приехал в эти места — как раз под Новый год — и погиб. Занимался какой-то разновидностью сноубординга, очень экстремальной, и вот… трагедия. Думаю, вы слышали об этом.

— В то время я был в отъезде, на юге, — произнес полицейский. — У меня был отпуск. Но о несчастном случае я слышал. Тело юноши нашли спустя несколько месяцев. Да, ужасная трагедия.

— Ничего удивительного, что и сам Дмитрий Юрьевич, и члены его семьи пребывают, мягко говоря, не в лучшем состоянии. Супруга господина Кабанова, мать погибшего мальчика, вынуждена постоянно принимать сильнодействующее успокоительное. Да и сам Дмитрий Юрьевич держится только силой воли.

— Получается, эта семья приехала в «Шварцберг»…

— …совершенно верно, в годовщину трагедии. В скорбную дату. Так что не будьте к ним слишком строги.

Я услышала, как Розенблюм встал, отодвинув кресло. Поднялся и Дубровский.

— Благодарю вас, — сказал полицейский, — теперь мне многое становится понятным.

— Там за дверью какая-то дама, — смущенно сообщил учитель, — очень хочет с вами поговорить.

— Так пригласите ее, — попросил комиссар, усаживаясь в кресло.

— Надеюсь, все сказанное останется между нами? — напоследок обеспокоенно поинтересовался Дубровский.

— Я же обещал! — укоризненно произнес толстяк.

Допрос Сильваны Фаринелли не занял много времени — примадонна влетела в комнату, пылая яростью, а удалилась, изрядно сбавив обороты. Ничего нового певица поведать не смогла, и, как я поняла, больше всего Сильвану волновало, не причинят ли беспокойства ее обожаемой дочке.

Следующей на очереди оказалась норвежка. Странно, но за все время пребывания в «Шварцберге» я сталкивалась с ней всего пару раз. Будь я более подозрительной (хотя куда уж более), я бы решила, что она меня избегает, причем совершенно сознательно. Когда я входила в комнату, норвежка обычно вскоре ее покидала. Каталась она исключительно в одиночестве. За столом сидела далеко от меня, а вечерами в баре общалась только с мужчинами. Пользуясь лексиконом сестер Вострецовых, я бы сказала, что она к ним «липла». Захватив в плен очередную жертву, рыжеволосая спортсменка не отпускала ее добрых полчаса. Причем всякий раз в ее сети попадал кто-то новый. Меня слегка раздражал ее заливистый громкий смех, манера притягивать собеседника поближе, ухватив его за рубашку на груди. Но, в конце концов, какое мне дело?

Об этой женщине я знала только то, что она отлично катается.

И вот у меня появился шанс разузнать побольше. Когда мы вместе стояли над телом однорукого, у меня возникло смутное ощущение, будто я уже встречала эту женщину. Боюсь, я не слишком вежливо разглядывала норвежку, потому что она вдруг отвернулась и что-то резко проговорила на своем языке. Мне понравилось, что рыжеволосая спортсменка ни на секунду не замялась, когда нужно было приблизиться к телу погибшего. Без малейшего признака брезгливости или страха он сняла защитную перчатку, взяла в свою ладонь руку умершего и попыталась нащупать пульс. Из этого я сделала несколько выводов. Первый — эта женщина знакома с основами медицинских знаний, по крайней мере, может оказать первую помощь. Могу судить как профи — нас в «Сигме» натаскивали на оказание экстренной помощи при ранениях и травмах, несчастных случаях и техногенных катастрофах. И второе — норвежка не убийца. Она не знала, что человек, лежащий под снегом, уже двое суток как мертв.

Я слышала, как сноубордистка вошла в комнату допросов, бесцеремонно придвинула к себе кресло и уселась.

— Могу я узнать ваше имя? — поинтересовался комиссар.

— Анна Сольвейг Кристиансен, — сухо ответила спортсменка.

— С какой целью вы прибыл в «Шварцберг»?

— Сами догадайтесь, — огрызнулась рыжая.

— Лучше вы мне скажите, — ничуть не обиделся Давид Розенблюм.

— Здесь полно красивых мужчин спортивного телосложения, — продолжала иронизировать норвежка. — Я часто приезжаю сюда на охоту. Люблю это дело, понимаете ли.

— Охоту? — уточнил толстяк.

— Ага! — хохотнула рыжая.

— Расскажите, что произошло сегодня, — устало попросил комиссар. Видимо, долгие допросы его порядком утомили. Но сдаваться он не собирался.

— Да чего там рассказывать! Вчера праздновали Новый год, все слегка перебрали в баре, — вздохнула норвежка. — У этого негодяя Альдо такая граппа — глаза на лоб лезут. Естественно, проснулись все поздно. Я решила проветриться, оделась, взяла доску и вышла.

— «Доска» — это что? — уточнил Розенблюм.

— Доска — это мой сноуборд. Площадка была пуста, но пока я каталась, подтянулись эти лентяи. Последней пришла та дылда русская.

На этом месте я едва удержалась, чтобы не засмеяться.

— Катается она прилично, сказать ничего не могу. Но уж слишком задирает нос.

Правда? Это я-то нос задираю?!