вертеть «грушей», словно отмахивался от назойливых и непонятных звуков, издаваемых этим существом.

– Не верит, – разочарованно протянула женщина, и на ее глазах появились слезы. Мужчина обнял жену за плечи и сказал:

– Знать, быть ему Фомой, – и поцеловал в щеку сначала ее, а затем, наклонившись, и меня. Фу, какая гадость.

Дальнейшая моя жизнь складывалась следующим образом: любое чужое мнение подвергалось остракизму, а собственное, сформированное отрицанием увиденного и услышанного априори, имело весьма извращенную форму, что, к моему искреннему изумлению, совершенно не мешало лавировать в этом мире среди моральных и этическихрифов, а усердно исполняющие свой долг родители, позволяли моим щекам и животу наращивать объем подкожного жира.

В то время как всевозможные учителя называли меня несносным и нещадно лупили за противоречащие мнения, матушка величала душенькой, а папенька прикасался исключительно к курчавым волосам на макушке погладить сыночка и делал это весьма деликатно. Увы, я не верил ни тем ни другим, чем искренне огорчал родителей и доводил до бешенства преподавателей.

Заканчивая краткий автопортрет, могу добавить одну деталь: глядя на собственное отражение в зеркале, я на полном серьезе сомневался в том факте, что вряд ли такой человек, как я, может выглядеть столь неприглядно.

Теперь же перейдем к делу. Третьего дня я отпраздновал свое двенадцатилетие, не пышно и даже не скромно, а очень-очень тихо и незаметно. Матушка с утра чмокнула меня в лоб и назвала красавчиком («Ага», – подумал я, вспоминая рожу в зеркале), а отец пожал руку и добавил:

– Ты уже совсем взрослый (я, естественно, тут же вошел в конфронтацию с его мнением, не далее как вчера был разговор по поводу слишком раннего табакокурения). За сим все. И вот я вялюсь на солнышке у городской стены, предлагая похожим красоткам украшения из панцирей моллюсков, дело рук папаши, величающего свои поделки шедеврами, о чем лично я поостерегся бы заикаться вслух. Торговля не шла с самого начала. Спешащие по делам женщины бросали пресные взгляды на мой товар и, оценив за секунду всю экспозицию, с облегчением отворачиваясь, следовали дальше. Я бы на их месте поступил так же. Незамысловатые кольца, ромбик и завитушки были плохо обработаны, недостаточно отшлифованы и, вообще, имели вид дешевого ширпотреба, коим и являлись по сути.

Ближе к полудню я засобирался домой, людей на улицах изрядно поубавилось, солнце палило так, словно над городом повисла огромная линза, собирающая в пучок распределенную на все полушарие световую энергию, а ветер, с утра гонявший по мостовой причудливые клубы песчинок, позабыв о своем предназначении, прозрачным ковром распластался по крышам и затих, боясь полного растворения в воздухе своих разгоряченных струй. Вот тут-то и подошел ко мне водонос, щуплый, низкорослый старичок с деревянной чашкой в руке и бурдюком за плечами.

– Пить хочешь? – старик повел плечом, и в кожаном сосуде колыхнулась вода.

– Перебьюсь, – огрызнулся я. Понятное дело, пить хотелось очень, но карманы мои были пусты.

– Отказываешься, – удивился водонос. – А если это Грааль? – и он постучал кривым ногтем по чашке.

– Чего? – не понял я.

– Та самая истина, которую жаждут все, – подсказал старик.

– Сомневаюсь, – по обыкновению прокомментировал я.

– Фома, – утвердительно произнес странный человек и, наклонив бурдюк, наполнил водой чашку.

– Откуда вы знаете? – поразился я и, уже не думая о расплате, принял протянутый «Грааль».

– И так видно, – улыбаясь, ответил водонос, – по всему.

Я жадно осушил чашу:

– А пусть и Грааль, все одно, здорово.

Водонос рассмеялся, а я, приободренный его расположением ко мне, смело предупредил:

– Но денег у меня нет.

– И не надо, – согласился он.

– Разве ты не продаешь воду? – я вернул пустую чашку владельцу.

– Вода из источника не стоит ничего, – водонос спрятал чашку в карман халата. – Ее дарует Господь, дойди до него (тут я не понял, он имел в виду источник или Бога) и пей, сколько душе угодно. Я же продаю свои ноги, обессиливающие к концу дня от тяжкой ноши, что таскаю от дома к дому, но вода, мой недоверчивый друг, единственное, что чего-нибудь стоит на этой земле, конечно, если полагать осязаемые вещи.

– Почему я должен верить словам твоим, водонос? – начала сопротивляться вся моя натура.

– Потому что ты утолил жажду, а я не взял плату.

Это был железный аргумент, тем не менее я не собирался сдаваться:

– Отчего же ты не пожалел своих ног ради меня?

– Возвращаю долг, – просто ответил старик.

– Мне? – поразился я такому обороту.

– Твоему предку, – улыбнулся беззубым ртом водонос. – Но через тебя.

Судя по всему, я являл собой жалкое зрелище (видимо, хуже, чем в зеркале), ибо водонос снова полез за чашкой и, когда я успокоил плоть и нервы прохладной влагой, приступил к объяснению: – Твоего далекого предка величали так же, Фомой. В те времена, о которых идет речь, он был рыбаком. Забавно, не правда ли?

– Что забавно? – не понял я.

Символ Христа – рыба.

– А при чем тут Христос? – опять не понял я.

– Дело происходило в Вифаваре при Иордане. Когда я крестил Иисуса, все его ученики… – начал было старик-водонос, но я не смог удержаться от хохота. Старик определенно выжил из ума, представляя себя крестителем Христа.

– Спасибо за угощение, – сказал я, свертывая папашины побрякушки, расстеленные на тряпице, в узелок. – Как вас там?

– Иоанн, – совершенно серьезно ответил водонос. – Но я не закончил. Так вот, все Его будущие ученики так или иначе касались в этот момент воды, кроме двоих.

Старик загадочно посмотрел на меня:

– Кроме Иуды и Фомы.

– Почему? – спросил я безразлично, просто, чтобы выиграть время.

– Иуда не крещен по велению души, в противном случае осуществить предписанное контрактом предательство было бы невозможно, а вот Фома обделен мною намеренно: он введен в апостольский круг некрещеным в качестве эксперимента.

«Во заливает», – подумал я, но, дабы не обижать своего благодетеля (две чарки воды в городе стоили не малых денег), благочинно поинтересовался:

– Какого эксперимента?

Иоанн-водонос вздохнул:

– У меня был выбор и не делать этого, окуни я Иисуса минутой позже.

– А что случилось бы тогда? – мне очень хотелось смеяться, но я предпочел сдерживаться.

– Твой предок успел бы спуститься к реке, в том месте, где он находился, и стопы его коснулись вод ее, – на щеке старика проступила слеза.

– Прежде, чем я уйду, – сказал я строго, подумав при этом, что не поверю ни единому его слову, – скажи, зачем все это?

Мне показалось, что водонос испугался моего намерения уйти, он занервничал, засуетился и торопливо затараторил, право слово, как сумасшедший:

– Иисус должен был принести в мир две дополнительные Заповеди, одиннадцатую и двенадцатую,