Саша погладила вздрагивающую спину девушки.

– И ты, Дуня, уймись. Ничего с тобой сегодня не случится. Огонь это безопасный, для увеселения, его люди придумывают, я сама видела. Искры от него красивые, разных цветов, будто такие всполохи. Потешит всех и погаснет.

– А не сожжет? – подняла голову Дуняша.

– Не сожжет.

– Не говорила б, чего не знаешь, – сказала из своего угла Палашка.

– Я знаю.

– Девки! Кажись, платье прибыло! – ворвалась в людскую всегда стремительная и всезнающая Степанида. – Айдате разбирать!

Крепостные актрисы повскакали с места, в мгновение ока забыв ссоры и обиды. Опережая друг друга, девушки кинулись к выходу из флигеля.

Женщина во все века остается женщиной, и мысль о новых нарядах чаще всего заслоняет собой все остальное. Одежды, о которых шла речь, прибыли в Преображенское из Москвы. Специальным царским указом театру царевны Натальи Алексеевны было передано «комедиальное и танцевальное платье», несколькими годами раньше привезенное в Москву немецкими театрами.

Обгоняя друг дружку, девушки выбежали навстречу двум груженным доверху возкам. Пожилой возница, посмеиваясь, смотрел на щебечущую и взвизгивающую от восторга стайку девиц в наспех накинутых поверх рубах платках и полушалках, которая принялась потрошить содержимое телег, даже не дождавшись, пока те подъедут ближе к флигелю. Другой возница, помоложе, скривился и смачно сплюнул в сторону, когда перед его лицом, оставляя в воздухе облачка лежалой пыли, замелькали нижние юбки, фижмы и панталоны с кружавчиками.

– Мое!

– Не лапай, чего лапаешь? Я первая взяла, ну?

– Стешка, ну куда тебе с такой рожей эдакая красота? Дай мне, а я тебе вот эту розочку дам, смотри, оторвалась от незнама чего!

– Нужна мне твоя роза! Дай сюда платье-то, а не то щас всю харю расцарапаю!

– А это что? Ай, какое! Рукава-то буфами, буфами, а по подолу, вишь, гестка. Кажись, плисовое?

– Да не! Это называется – бархат. Ишь, мягкое какое, точно кошка.

– Видел бы батюшка, как немчура своих баб одевает, – взял бы вожжи да и домой меня б погнал! Ну ты глянь, ты глянь, ни пуговок, ни ворота, весь срам наружу, по сию вот пору ничего нету!

– Не нравится – отдай.

– Смотрите, что нашла! Чудное что-то. Вроде как клетка для канареек, только с ремешками. Куда вешать-то?

– На себя и цепляй. Это называется – фижма, такая барская придумка, чтобы, значит, юбки пышно так носить, навроде как дом на тебе будет.

– От же не постеснялись такое сочинить, греховодники! А ты что там смотришь, Санька?

Вопрос был обращен к Саше Головниной, той самой девушке, которая своим вмешательством оборвала назревавшую в людской ссору. Невысокого роста, крепкая, но в то же время грациозная Саша даже при первом взгляде на нее выделялась среди этих таких же молодых, но еще не вполне отесанных девиц, лишь недавно собранных по окрестным деревням.

Крепостных девок привозили в Преображенское целыми телегами, и после двух-трех прослушиваний большинство из них отправлялось обратно. Счастливицы, которые благодаря своему голосу, внешности или врожденным декламаторским способностям переходили из крестьянок в актрисы, изо всех сил держались нового положения.

Уехать из Преображенского боялись все, и все об этом говорили – кроме немногословной Саши. О ней вообще было известно немногое. Девушки знали, что Саша такая же, как они сами, крестьянская дочь. Но ее замкнутость, полное равнодушие ко всем нехитрым девичьим развлечениям, а также всегда правильная речь и серьезный взгляд больших изумрудных глаз вызывали в простых и в большинстве случаев недалеких девицах невольное уважение.

Все в Саше казалось необычным – например, ее манера есть из отдельной тарелки, разрезать кусок вареной говядины ножом, чуть оттопырив мизинец, и вытирать губы не рукавом, как делали они все, а чистой тряпочкой, которая во время трапезы всегда лежала у нее на коленях. Кроме того, что было уж совсем удивительно, Саша была обучена грамоте и в минуты хорошего настроения рассказывала товаркам сказки про дивные страны и чудные острова. Да что там говорить! Даже ее коса, не струящаяся вдоль спины, как полагается незамужним девицам, а аккуратно уложенная вокруг головы в виде короны – на господский манер – была предметом завистливых вздохов. У самой примы-фаворитки Палашки не было таких прекрасных, цвета растопленного меда, волос. Если бы не неулыбчивость и отстраненная манера держаться, рыжеволосая Саша с ее молочно-белой кожей, зелеными глазами и прекрасно очерченными, чуть припухшими губами могла бы стать первой красавицей в сонме крепостных актрис села Преображенского.

– Батька с мамкой Саньку небось баловали, – завистливо шепнула один раз Палашка своей подружке, всезнайке Степаниде. – Руки-то ейные видела? Белые-белые, чисто сахар. Серпа или вилов, поди, никогда не держала и чугунов пудовых из печи не таскала опять же…

– Дуреха ты, – усмехнулась та. – Смотреть – смотришь, а не примечаешь ничего. Ее сюда на отдельной таратайке привезли, не видела, что ли? Нас всех, будто горох, на телегах привозили по дюжине в каждой да во двор ссыпали, а ее – в собственном крытом возке с кучером! И сразу во флигель водворили!

– И что? – жарко спрашивала Палашка.

– А то! Смотри да соображай!

Палашка смотрела и даже пыталась соображать, но у нее это не слишком-то получалось. Однако своим инстинктивным чутьем жадной самки она быстро догадалась, что Саша хранит про себя какую-то жгучую и наверняка постыдную тайну.

Вот и сейчас Палашка первая заметила, что девушка не принимает участия в веселом и шумном разборе театральных туалетов, а задумчиво стоит поодаль, рассматривая какую-то небольшую вещичку, взятую, как видно, из возка со старым хламом, который вскоре предстояло разобрать на декорации.

– Санька! Ты что там? Рублевик, что ли, нашла или колечко?

Раскрасневшаяся Палашка, не выпуская из рук вороха отобранных для себя разноцветных нарядов, подскочила к Саше и жадно уставилась на потемневший от древности сундучок. Саша держала его, обхватив за окованные чем-то металлическим края, и рассматривала так отрешенно и задумчиво, как будто все происходящее рядом окончательно перестало ее интересовать.

– Санька! Заснула, штоль?!

Вздрогнув, девушка перевела взгляд на Палашку и долго смотрела на нее, не узнавая и даже словно не видя.

– Да ты что? В себе ли?

Саша не отвечала. А в жадной Палашке сразу же родилось подозрение, что от нее утаили что-то особенное, красивое и дорогое. И это «что-то», по Палашкиному разумению, должно быть, запрятано на дне шкатулки. Деревенская девка, знакомая только с грубыми плотницкими изделиями вроде дедова солдатского сундука, что хранился у них в избе, просто не могла себе представить, что ценность может представлять именно сама шкатулка – тем более такая, почерневшая и потрескавшаяся. Нет, хитрая Санька наверняка запрятала туда что-то особенное, может быть, даже настоящее золотое кольцо или расписную табакерку, которую кто-нибудь мог обронить по ошибке! И, подталкиваемая в спину алчным любопытством и ревнивым желанием, чтобы все лучшее имелось только у нее, Палашка скинула свою охапку тряпья прямо на пожухлую траву и вцепилась в шкатулку, как молодая волчица: