не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что поездка на родину была началом или поводом к моему исправлению.

Приехав в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и, не думая перекреститься в церкви, отправился к указанному месту… Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уже я вижу свежую насыпь, но… вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я в сознание пришел уже в квартире, нанятой моим служителем у одного крестьянина. Из рассказа его я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта. На другой день я встал совершенно здоровый и, как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мною сделался такой припадок. Потом я опять в те же часы дня отправился на могилу, но каково было мое удивление, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера! Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, и припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день и лишь только стал приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Встав утром на другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он решил, что в этих припадках есть что-то недоброе и что я должен быть слишком грешен, коли Господь не допускает меня до могилы родителей. Он был тогда счастливее меня: у него была вера в Промысл, вера в Бога, а я был жалкий, несчастный человек и не хотел признаваться во всем этом действии перста Божия. Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал за доктором. Доктор обещал прибыть на другой день, и в обещании его я уснул часов в 12 ночи. Утром я проснулся рано, и — Боже мой — странно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не повиновался, я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом. Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство, началось лечение. Сначала доктор прописал мне лекарства без затруднения, но потом долго иногда простаивал над моей постелью, кусая губы, и вот однажды, после шестинедельного лечения, написал мне на бумаге: «Имея дело с мужчиной, я открыто всегда говорю о его болезни, как бы она ни была опасна: ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия открыть ее; поэтому, не предвидя успехов от трудов моих, я оставлю вас ждать, когда она сама собою откроется». Каков был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развратный ум.

Время шло, болезнь моя еще больше усилилась, на теле появились пупырышки, которые превращались в гнойные раны, от которых несся смрадный запах; и я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя. И какие страшные картины рисовались тогда в моем воображении! Вот как сейчас помню, однажды мне представилось мрачное, сырое, душное подземелье… смрад не дает вдохнуть, кругом тьма… отовсюду несутся стоны, крики и какое-то дикое рычание… Свеча горела тускло… в комнате было темно, и я насилу забылся. Как только я стал засыпать, вдруг почувствовал в своей руке другую руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза, и — Боже мой — что я увидел: предо мною стояла моя мать! Я не мог вообразить, как и каким образом она очутилась предо мною. Да ведь она умерла, — подумал я, — как же она может существовать? А между тем сердце билось при виде дорогой матери. Она была вся в белом, и только в одном месте было черное пятно; лицо ее было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке. «Я — твоя мать, — начала она. — Твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, и это черное пятно на моей одежде — твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились пред Престолом Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе, но не милостью, потому что ты этого не мог понять, а строгостью.

Он знал, что одна могила наша для тебя дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поражая сверхъестественною болезнью, дабы ты признал над собою высшую силу, тобою отвергаемую, но ты не обратился!

Потом Господь послал меня к тебе — это последнее средство для твоего исправления. Ты не признал Бога, будущей жизни, бессмертия души: вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобою; уверуй в отрицаемого тобою Бога; помни твою мать, которая, жизни не жалея, старалась сделать из тебя истинного христианина».

С этими словами лицо ее еще больше помрачилось, глухие могильные рыдания раздались в комнате и потрясли мою душу. «Еще раз заклинаю тебя, — продолжала мать, — обратись к Богу. Ты не веришь и, может быть, думаешь объяснить мое явление расстройством твоего воображения, но познай, что твои объяснения ложны, и я своим духовным существом предстаю пред тобой. И в доказательство этого вот тебе крест, отвергнутый тобою, прими его, иначе погибнешь, уверуй, и твоя болезнь исчезнет чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь меня!» Так сказала мать — и скрылась. Я опомнился и увидал в руке своей маленький крестик, во всей комнате пахло чем-то невыразимо хорошим. Сверхъестественное явление матери, ее просьбы и проклятия потрясли до самой сокровенной глубины мою душу; никогда, кажется, не бывало со мной такого переворота: совесть поднялась со всей силой, прежние убеждения рушились — и я в минуту, кажется, весь переродился! Какое сладкое, непонятное чувство у меня явилось в груди, и я хотел уже поблагодарить Бога за Его милость, за Его благодатное обращение меня; но вот услышал, что кто-то идет ко мне… я прислушался, и в комнату мою вошел лакей, держа у себя чайную чашку с водою. «Искушай-ка, батюшка, может, и полегче будет; это святая водица с животворящего креста», — проговорил мой лакей, подавая чашку.