— А кто этот красивый молодой человек? — поинтересовался старший официант.

— Это мой заложник, — ответила Конни. — Он все время пытается сбежать, но я ему не позволяю.

— Это правда, — сказал я и, пока она делала заказ, написал на салфетке «Помогите!», поднял ее вверх, и все рассмеялись, Конни тоже, а у меня на душе стало очень тепло и хорошо, правда, я чуть-чуть позавидовал чужой жизни.

Воскресное утро было окрашено меланхолией, словно последний день чудесного отпуска. Мы выскочили в лавку на углу купить газет и бекона, после чего нашли пристанище в ее кровати. Разумеется, это не был сплошной секс, секс, секс, хотя в большой степени и был. Мы также разговаривали, а еще Конни играла мне свои любимые пластинки и много спала, как мне казалось, в любое время дня и ночи, и в те часы я выбирался из-под горы одеял, покрывал и простыней и принимался исследовать.

Спальня темная, плохо освещенная, на полках вдоль стен сотни книг: тома по живописи, винтажные ежегодники «Медвежонка Руперта», классические романы и справочники. Одежда развешана на голой перекладине — гардероба нет — порядок, поразивший меня почти невыразимой крутостью, и я втайне пожелал пройтись по всей перекладине, требуя, чтобы она примерила то одно, то другое. Нашел я и портфолио с ее рисунками, и, хотя она запретила мне их смотреть, я развязал тесемки, пока она спала, и взглянул.

В основном это были портреты, некоторые из них стилизованные, со слегка искривленными чертами лица, другие — более реалистичные, с четко обведенными контурами, словно трехмерная графика. Взоры потуплены, лица повернуты к полу. Они оказались более доступными для восприятия, чем я ожидал, даже обычными, и, хотя я нашел их довольно мрачными, они мне очень, очень понравились. Впрочем, в то время мне понравился бы даже список покупок, лишь бы он был в ее исполнении.

А гостиная внизу производила впечатление стильной небрежности и бессистемности, словно от дизайнера потребовалась большая работа, чтобы разместить огромную стопку детских настольных игр, вывески китайских ресторанов, древние картотечные шкафы и безделушки семидесятых годов. Горчичный ковер с толстым ворсом переходил в липкие плитки кухни, и особое место на нем занимал огромный музыкальный автомат с той же таинственной смесью «хорошего» и «плохого» вкуса: неизвестные электронные и панковские группы вперемежку с новинками семидесятых, песнями Фрэнка Заппы, Тома Уэйтса, «Токингхедс» рядом с «АББА», «Эй-Си/Ди-Си» и «Джексон файв».

Ясно, что я оказался не в своей среде. Быть может, вся разница в иронии? Да, мои культурные предпочтения не отличались утонченностью, но, по крайней мере, они были искренними, да и как я мог отличить хорошую разновидность плохого вкуса от плохой разновидности плохого вкуса? Как с иронией слушать музыкальное произведение? Как настраивать при этом уши? Неужели виниловая пластинка приобретает разные качества в зависимости от того, кто ее проигрывает? Альбом «АББА» в моих руках будет источником насмешек, в руках Конни — признаком крутости, хотя он оставался все тем же: куплет — припев — куплет. Я, например, был давнишним поклонником музыки Билли Джоэла, особенно его альбомов раннего и среднего периодов, за что частенько подвергался насмешкам хипповых, продвинутых биохимиков. Они называли его музыку пресной, заурядной, ничего не выражающей. И вот я вижу в музыкальном автомате Конни пластинку Барри Манилоу, артиста менее искушенного. Что такого сделала Конни с песней «Mandy», что она стала вдруг крутой?

То же самое относится и к декору. Предметы, подтверждавшие художественный вкус Конни и ее соседки, — скелет из медицинской школы, пара манекенов и чучела животных — сделали бы меня похожим на серийного убийцу. Я с ужасом ожидал дня, когда Конни увидит мою квартиру в Балхеме — корпусную мебель, голые светлые стены, коматозную пальму в кадке и огромный телевизор. В то же время я с ужасом думал, что, быть может, так далеко у нас дело не зайдет.

Конечно, она пришла бы в ужас, если бы я напомнил ей об этом. Ироничный плохой вкус с трудом уживается в удобном семейном доме, где телефонная трубка в виде омара вряд ли вызовет улыбку. Эта эстафетная палочка перешла к Алби, находящемуся в вечном поиске интересных дорожных знаков и оторванных кукольных голов.

Одно увлечение, однако, они оба сохранили до сих пор — культ открыток. Алби, например, обклеил ими всю спальню, словно дорогими обоями, поэтому мы с сознанием долга оказались в сувенирной лавке Лувра, где они оба принялись набирать толстые пачки cartes postales. Я попытался присоединиться к игре, выбрал на этажерке одну открытку, «Плот „Медузы“» кисти Жерико, картину, которую я с удовольствием посмотрел «живьем», если можно так выразиться, из-за ее невероятного драматизма. Она висела в зале «Большой французской живописи», наряду с полотнами размером с хороший дом, изображавшими античные битвы, города, охваченные пожаром, коронацию Наполеона, отступление из Москвы; в общем, школа Ридли Скотта, много эффектов, много света и действующих лиц. Мы все втроем постояли перед огромной «Медузой»; «Интересно, как долго он ее рисовал…», и «Посмотри на этого человека. Он в беде!», и «А как бы мы справились в подобной ситуации?» — вот все мои наблюдения. Я показал открытку сыну, сила ее воздействия несколько уменьшилась от размера 4×6, он пожал плечами и отдал мне свою стопку выбранных открыток, Конни тоже, и я поплелся их оплачивать.

В квартире на Уайтчепел открытки занимали всю кухонную стену, в некоторых местах наклеенные в два или три слоя, вперемежку с поляроидными снимками ее друзей по художественной школе. Среди них — много панкующих девиц с сигаретами, но меня также поразило количество молодых красавцев, выставленных здесь на обозрение, причем Конни или Фрэн, как правило, с обожанием висли на них, посылая в камеру воздушные поцелуи надутыми губками. Мужчины в солдатских гимнастерках или в заляпанных краской комбинезонах; мужчины с эксцентричными бородками; грозные, неулыбчивые мужчины, один в особенности, бритоголовый громила с яркими голубыми глазами, со свисающей изо рта сигаретой и бутылкой пива в руке. В камеру смотрел настоящий наемник из боевика, пока Конни висла на нем, целовала его щетинистую макушку или прижималась щекой к его щеке и надувала губы; то, что она от него без ума, не заметить было невозможно, и это вызывало ужас.

— Наверное, мне следует их снять, — сказала она за моей спиной.

— Так это?..

— Анджело. Мой бывший.

Анджело. Даже его имя явилось для меня ударом. Ну как, скажите, Дугласу тягаться с Анджело?

— Он очень красив.

— Очень. Но он для меня больше неважен. Как я уже сказала, я сниму эти фотки. — Потянув, она сорвала самую заметную фотографию со стены и спрятала в кармане халата. Не выбросила в мусорную корзину, а сунула в нагрудный карман, рядом с… в общем, грудью.

Мы немного помолчали. Это происходило в воскресенье днем, как раз в тот период, который всегда навевает невыносимую тоску, а мне очень хотелось уйти на позитивной ноте.