Бася проследила за его взглядом: на подоконнике в рыжем заплесневевшем горшке росла старая герань.

— Думаешь, она за нами подглядывает? — спросила Бася, приподнимаясь на локте.

— Разумеется, — кивнул он, опускаясь рядом на кровать. — Цветы по природе своей очень любопытны.

До чего же он странный человек, подумала она.

Хотя занятно вообразить себя сидящей в горшке на подоконнике и занятой подглядыванием за лежащими в постели мужчиной и женщиной… Свет уличной неоновой лампы, работавшей вполнакала и потому напоминавшей зрелую сливу, проникал в комнату и окрашивал ее в лиловые тона. Оттуда, с подоконника, должно быть, хорошо видно, как его рука шевельнулась и указательный палец принялся описывать на груди женщины медленные круги, постепенно сужая их вокруг соска. Однако то ли добыча оказалась невелика, то ли какие-то хищные, Тамерлановы инстинкты тревожили эту руку, но она двинулась на завоевание новых территорий. На реберной дуге рука уже пробиралась по-пластунски, медленно-медленно… Скользнула по животу, окутала бедро, замерла. И, отдохнув на бедре, двинулась дальше, но в этот момент женщина рывком поднялась, села на постели, натянула на плечи простыню.

— Господи, что мы делаем, — прошептала она.

— А что мы делаем?

— Не знаю…

— Ты знаешь, — тихо, но уверенно произнес он, потянув ее за локоть и понуждая опуститься на спину. И очень скоро той, что наблюдала за мужчиной и женщиной, возможно, показалось бы, что кожа людей пошла трещинами, а из них со свистом рвется горячий пар. И все вокруг начинает раскачиваться так, что Останкинская телебашня гнется напряженной дугой, как спиннинг, на крючок которого попался огромный судак, а кремлевские звезды вспархивают со шпилей и укрываются в стане звезд небесных, и Садовое кольцо извивается восьмеркой, а дома в округе ложатся плавной волной, как косточки в «эффекте домино», и рушится весь предметный мир, низвергаясь в пыль, и наконец частое-частое дыхание женщины перекатывается в прощальный крик — долгий, медленно остывающий и опадающий.

Он встал, подошел к окну, усмехнулся и погрозил пальцем:

— Подглядывать нехорошо. В таких делах третий — лишний… — и задернул штору.

А названная третьим лишним ничего не могла возразить, потому что это была в самом деле комнатная герань, поразительно любопытное растение, жившее в простом некрашеном глиняном горшке на подоконнике. Земля в нем выгибалась полусферой, стекая от глиняного обода, и казалось, что растение стоит на сцене мертвого античного театра, холодного, покрытого пылью тысячелетий, и, заламывая иссохшие руки, представляет публике финал какой-то трагедии.

* * *

Потом они долго лежали обессиленные, тупо глядя в потолок.

— Кстати, а куда ты дел мои вещи? — подала голос Бася. — Ну, те…

— Сжёг их во дворе.

Правильно, подумала она, чулок старой, пропахшей бензином кожи, из которого ты выползла, лучше всего сжечь.

— А теперь расскажи, — нарушил он молчание. — Я много слышал разных историй. Но в первый раз сталкиваюсь с тем, чтобы человек оформил заказ на самого себя.

— Все так сложно… Не знаю, поймешь ли ты. — Она надолго умолкла. — Ладно, расскажу… Только имей в виду, что это история другой женщины — той, чьи вещи ты сжег во дворе.

Это был один из тысяч типичных студенческих браков, говорила она, поженились на третьем курсе. Митя — провинциал, он из тех упорных ребят, что сами прокладывали себе дорогу в этом не верящем слезам городе. Комитет комсомола, само собой, дававший возможность зацепиться в институте, работа на кафедре, потом уход в никуда: тогда только-только начинали шевелиться первые кооперативы. И в итоге к тридцати семи годам — хорошая семья, своя хорошая крепкая фирма, четырехкомнатная квартира на Сретенке…

— А где мы сейчас? — спросил Б. О.

— Это мамина квартира, мама умерла пять лет назад. Ну, да это несущественно. Так вот, Митя — он типичный self made man[2], и он врос по самые плечи в своё дело, сидел в нем двадцать четыре часа в сутки, а та женщина… Она была дома и понемногу превращалась в типичную японскую жену.

— Японскую?

— Ну, точнее сказать, в этот тип: японские мужья работают на износ и наживают себе ранние инфаркты, а японские жены сидят дома, занимаются живописью, икебаной и почитывают поэтические сборники. Ну так на то они и японки, Восток — дело тонкое. Слишком для той женщины тонкое, и потому прошлой зимой в Труа-Валле в маленьком шале кое-что происходило: ужин при свечах, французское вино в бокалах — как кровь, напротив нее загорелый паренек, с которым всю неделю катались на лыжах, у него бархатные глаза и трогательная детская ямочка на щеке…

— Русский? Откуда он там взялся?

— Оттуда, откуда почти четверть теперешних тамошних лыжников, из Москвы… Так вот, перед отъездом на отдых эта женщина решает купить новые лыжи — что-нибудь свеженькое, из последних коллекций, — они с мужем едут в одну небольшую фирму, торгующую горными лыжами, знакомятся с ее хозяином, обаятельным, симпатичным человеком. Со временем сходятся поближе, обмениваются визитами, — словом, завязываются нормальные дружеские отношения, а за неделю до отъезда у Мити появляется срочная работа — ей придется ехать одной. Почему одной? Их новый знакомый тоже собирается в эти края — налаживать связи с местными отелями.

И они едут — катаются, отдыхают, радуются жизни. Как-то раз, не уследив за временем, задерживаются на горе. Часть подъемников выключена, придется спускаться в Мерибель, а оттуда добираться до Торанса на такси… Это морока. По счастью, подворачивается выход из положения — у хозяина шале, куда они частенько заворачивали передохнуть и выпить пива, день рождения, он приглашает.

И все складывается замечательно: ужин при свечах в веселой французской компании, хорошее вино. Она понимает, что слегка перебрала, приятель вынужден отвести ее в спальню. Это было первый раз за всю жизнь. Потом в Москве с ним изредка встречались… Все так банально, как в анекдоте: возвращается муж из командировки, а жена… Все было поправимо, мы же современные люди, тем более что между нами в самом деле ничего не было, кроме этой маминой постели, но Митя… Он с тех студенческих лет очень изменился внешне, но внутри остался прежним непробиваемым провинциалом. Неделю он пил на даче.

Она знала и говорила себе: пусть, мужикам иногда такие запои идут на пользу… А в воскресенье вечером позвонили из дачного поселка. Пожар…

— Как? — вздрогнул он. — Пожар?

— Да, приезжает она уже на пепелище, пожарные скатывают свои шланги, и один из них говорит: дело привычное, улегся в постель, закурил… Потом следователь подтвердил: так оно, скорее всего, и было, эксперты не обнаружили никаких следов поджога, совершенно никаких.

Ну вот, а когда отошли за спину две самые тяжелые недели — похороны, поминки, девять дней, — эта женщина вдруг чувствует, что начинает заболевать… Нет-нет, днем она в порядке, но по ночам ее преследует маниакальное ощущение кошмарной вины, и это продолжается до тех пор, пока в один прекрасный момент она не встречается на кладбище с человеком, который, как ей казалось, все может устроить. Деньги у Мити были — ей хватило оплатить заказ.