На второе утро принц пожелал увидеться со вдовой Серасина. Их встреча была потрясающа. Счастье, что бедной женщине слишком хорошо был известен характер ее мужа. Она сознавала, несмотря на свое горе, что если б нож Серасина попал в принца и убил его, она бы стала женой преступника, которого во всяком случае постигло бы позорное наказание, и она с детьми была бы также несчастна. Сильное отчаяние принца несколько уменьшило ее собственное, а пожалованное ей самым трогательным образом в дар богатое поместье Petit des Pres по ту сторону Пезенаса вызвало с ее стороны полнейшую признательность.

— Если бы вы решились, сударыня, смотреть на меня несчастного, похитившего у вас ваше лучшее достояние, как на друга, который всю свою жизнь будет вспоминать о вашем супруге с любовью и раскаянием, вы бы сделали доброе дело и поддержали бы меня настолько, что я смог бы более спокойно прожить остаток дней. Позволите ли вы мне иногда видеться с вами и считать себя опекуном ваших детей?

— Я сделаю это, ваше высочество, — отвечала она, глубоко тронутая, — и убеждена, что этим исполнится только воля моего мужа.

Так они расстались. Конти вскоре после того вспомнил о Мольере и приказал с почти лихорадочным нетерпением ехать за ним. Затем вечером велел позвать дрожащего аббата и успокоил его:

— Я желаю, чтобы вы продолжали исполнять в Пезенасе прежние свои обязанности. Не хочу подвергать вас другому наказанию, как угрызениям собственной совести.

Но он отклонил визит госпожи Кальвимон, несмотря на ее частые просьбы — через Марсана — увидеться с ним. Его мнение о ней и об аббате Даниеле проявлялось весьма сдержанно, но выражало такую сухость и холодность, что ясно было видно, насколько он утратил доверие к своим прежним приближенным. Он сделал исключение только в пользу одного человека, чье низкое происхождение, казалось, не оправдывало вовсе этих чувств, но они-то внезапно и возвели его на такую высоту, о которой он никогда и не мечтал.

Когда на другое утро паж Лорен пришел звать Мольера к принцу, Мольер почувствовал не страх, но какое-то стеснение сердца. Собственный опыт, смерть Серасина и его знание знатных людей и их причуд привели к тому, что он не особенно доверял своему прежнему школьному товарищу. Между тем Мольер был актер, следовательно, смелости у него было довольно; никто не знал лучше него человеческого сердца, и сам он не находился уже в том положении, в котором испытывают страх: терять ему было нечего. Принц сидел один в своем кабинете. Он был весь в черном и очень бледен. Его черты ясно обнаруживали томительную душевную борьбу. Он встал.

— Оставь нас вдвоем, Лорен.

Медленно подошел он к Мольеру, вставшему с глубоким поклоном у дверей, и положил ему руку на плечо.

— Я не думал, Мольер, что ваше мнение насчет людей, мне подобных, так скоро оправдается. Слишком поздно для моего спокойствия является сознание, что могущественные и высокорожденные могут возбуждать иногда больше сожаления и презрения, чем актер, зарабатывающий балагурством свой скудный хлеб. Батист, товарищ моего детства, простите мне мою несправедливость! Облегчите мое сердце по крайней мере в этом отношении.

Он с волнением протянул ему руку. Мольер поцеловал ее.

— Одно сознание, монсеньор, что вы нуждаетесь в прощении бедного комедианта, уже достаточно, чтобы искупить вашу вину. Но вы неверно судите о себе. Вы не более как больной, который должен быть сам своим врачом. Разве ваш дух недостаточно силен, чтобы уврачевать те раны, которые вы нанесли себе?

— Этой-то силы и недостает во мне! Никто так не беспомощен, как я! Сердце, в котором развились такая сильная ненависть к себе самому, такое отвращение к жизни и такое сознание своей пустоты, разбито навеки и его никто не вылечит!

— Скажите лучше, что вы не хотите вылечить себя.

Не взяться ли мне за это дело? Позволите ли вы такому маленькому человеку, как я, быть вашим врачом?

— О, садитесь и выслушайте меня, — сказал принц. — Много людей окружает меня, и все уверяют в своей преданности, но нет ни одного, на которого я мог бы вполне положиться. Между тем я нуждаюсь в честной душе и совершенно открытом сердце, которому бы мог довериться, перед которым мог бы свободно излить свою душу, которое бы стало моим помощником и руководителем, не заставляя опасаться, что оно злоупотребит моим доверием. Таким человеком был для меня покойный, и я сам лишил себя его. Займите его место, старый мой товарищ, бросьте вы это несчастное звание, которое вовсе не соответствует вашему образованию, и станьте моим секретарем!

Лицо Мольера выразило безграничное удивление.

— Ничто не могло быть для меня неожиданнее и лестнее этого предложения, ваше высочество! И именно его-то я никак не могу принять. Если бы я даже взял на себя эту обязанность, то не сумел бы ее исполнить.

— Вы не хотите быть моим поверенным, Мольер! — воскликнул Конти, и его глаза увлажнились. — Единственный человек, на которого я рассчитывал, бежит от меня! Правда, я и не подумал, что вы можете опасаться участи Серасина!

— Неужели, принц, вы допускаете, что во мне говорит страх за свою жизнь? Как, однако, вы плохо знаете самого себя! Вам, по-видимому, и в голову не приходит, что такому благородному человеку, как вы, достаточно один раз совершить тяжкую ошибку, чтоб потом никогда в жизни не повторять ее! Если бы не смерть Серасина, вы, вероятно, совершили бы еще тысячи несправедливостей, погубили бы и оскорбили множество невинных людей, думая в своем небрежном высокомерии, что действуете совершенно справедливо. Теперь вы не обидите и самого ничтожного человека: смерть Серасина сделала вас чувствительнее к судьбе ближних и пробудила в вас человека. Итак, не страх удерживает меня принять ваше предложение, а сознание своей неспособности.

— Если дело только за этим, то вам нечего колебаться. Нет сомнения, что бывший адвокат имеет достаточно знаний и опыта, чтобы быть мне хорошим помощником. Ведь ваше настоящее положение не очень завидно?

Мольер улыбнулся.

— Оно не хуже и не лучше миллионов других, но только более соответствует моим вкусам. Я охотнее стану играть самую плохую комедию, чем сяду за деловой стол. Кто уже истаскал пару сапог на сцене, тот не годится для обыденной жизни. Положим, что ради вас я и совершил бы насилие над собой, но вы скоро стали бы тяготиться мною, а я — вами. Деликатность удержала бы вас отказать мне, благодарность воспретила бы мне покинуть вас. Наши отношения делались бы с каждым днем натянутее, стеснительнее и стали бы наконец так невыносимы, что мы бы обрадовались первой возможности расстаться. Став вашим придворным, я мало-помалу приобрету все пороки тех людей, которые вас окружают и которых вы презираете. Оставаясь же актером, я могу надеяться, что мои шутки иногда понравятся вам и рассеют ваше мрачное настроение. Для меня нет большего наслаждения, как подмечать слабости и пороки людей, представлять их в смешном виде, смеяться самому и заставлять хохотать других над собственными недостатками. Я не считаю себя ни великим актером, ни замечательным писателем, но все же я не променяю своих занятий ни на какие блага мира. О, ваше высочество, не отнимайте у меня этой радости, этого счастья! Я ни на что другое не способен.