Рядом с ним, плечом к плечу, притулился мужичонка полуинтеллигентного вида. Кургузый пиджачок, узкий серый галстук, стягивающий ворот не совсем свежей белой рубашки. Лет сорока-сорока пяти, но уж слишком потрёпанный жизнью: лицо с сероватым налётом, морщины, усталые покрасневшие глаза прикрывают очочки в тонкой оправе под золото. Ну, стоит и стоит кто-то рядом. Его несло: рассказывал, рассуждал, шутил, рисовался перед ней… Только она! Только это детско-обезьяне личико с восторженно распахнутыми глазами. Занесло в дурацкие рассуждения о том, что человек, если по-настоящему захочет, может всего добиться…

Тут этот и подал голос:

– Прошу прощения, уважаемый, что, так сказать, вклиниваюсь в ваш разговор… Но позвольте узнать, что же тогда человека сдерживает? Почему он не добивается того, чего хочет?

Тихо так произнёс, проникновенно… и смотрит, по-птичьи чуть склонив голову набок. Сок из надкушенного чебурека на бумагу капает.

Хотел послать… Но вдруг ощутил свое превосходство над этим серым, в очочках, стало даже интересно.

– Желания сдерживают. Надо желания правильно для себя формулировать.

– Так вот просто?

– А что ещё? – Глянул на неё, предлагая вместе посмеяться над этим чудиком. – Ну, если ты в глобальном смысле, – сознательно перешёл на «ты», – то существуют, конечно, факторы, которые ограничивают возможности: земля – снизу, небо – сверху, но по бокам-то – свобода! – Хохотнул, дотронулся до плеча, всем своим видом выражая превосходство. – Разве этого мало?

– Ну, это не мне судить… Человеки – они разные. Вот вам разве достаточно этой вашей свободы? Разве не хочется расширить?

В тупик разговор заходить стал. Скучно. Глупость несусветная. Мужик вроде трезвый… Вот привязался.

– Что расширить? Не червём же землю грызть?

– Червём, я думаю, вы не захотите… Тогда в небо?

– В небо, пожалуй, да!

Отвернулся, показывая, что разговор окончен. Очкарик тоже на продолжении не настаивал. Уткнулся в свой чебурек. Бормотал что-то бессвязное про травы, гуляющие под ветром, про пустынный простор степей, капая соком чебурека на подложенную бумагу. Не обращал больше на него внимания. Только случайно заметил уже выходящим из дверей забегаловки. Худой, пиджак болтается, плечи ссутулены, лысина просвечивает сквозь редкие зачёсанные набок волосы, свернутая в трубочку газета в руке, смешные летние, не по погоде, сандалии на ногах…

Где ж вы, миленькие? Давайте, давайте! Прыг-скок! Ну? Да где ж вы, суки!

Иван сидел на крыше покосившегося сарая, раскинув крылья и свесив вниз ноги. Опирался пятками в проём от выбитой доски в стене. На ногах старые кирзачи, к подошвам верёвкой привязаны дощечки с набитыми гвоздями. Готов был сорваться влёт в любой момент.

Сумерки. Самое тоскливое время в деревне. Особенно в конце апреля. Сырость и серость в воздухе. Голо, пусто, грязно. Вместо зелёной травы неряшливые серо-жёлтые пучки, похожие на старое выброшенное мочало. И лишь вспаханное по осени поле, освободившись от удушающего снега, бесстыже распахнулось чёрными жирными бороздами.

Зайцы не приходили вот уже третий день.

Весна. Эту весну он так ждал! Казалось: растает снег, зазеленеет лес – грянет птичьей многоголосицей, и жизнь изменится. Зимой ждал, когда только приехал в эту тьму-таракань. Сейчас понимал – ждать нечего.

Что себя обманывать – здесь хуже, чем в Москве. Это не его место. Тупик. В Москве, даже когда было совсем плохо, не оставляло ощущение загадочной игры, в которую заставила включиться судьба. Еще один ход, ещё один прожитый в бездомных скитаниях день – колесо провернётся, кубики швырнут ещё раз, перемешают карты и сдадут снова. Да те же ночные полёты в Лосинке – это ведь была игра, забава. Добраться незамеченным, встретиться с друзьями. Летать! Делать то, что не могут другие. Назло всем! И на зависть…

Когда появилась Настя понял: вот он счастливый билет!

Морок, морок любовный… Они вместе в этом мороке, как мухи в варенье, завязли. Сладко, медленно, бесконечно долго. Исчезло чувство игры и опасности. Только быть вдвоём, только бы вместе.

Приехали сюда. Добрались. Снега по пояс. Удивительно – место оказалось таким, каким он его себе и представлял. Никакого обмана. Что хотел, то и получил… Значит, ума не хватило – задурманила любовь голову.

Пять домов. Два – нежилые, брошенные. Настин дом – крайний. Поле и лес. У этого хутора даже названия нет, он к деревне, что в четырёх километрах, приписан. Вот там магазин и почта, и даже автобус раз в день до Брянска ходит.

Протоптали тропинку в снегу до дверей. Дом выстужен, проморожен. Печь посередине комнаты холодом дышит. Окна в ледяных узорах, и рамы в снежной опушке. Настя засуетилась – дрова, печь разжигать. А он застыл посреди комнаты истуканом. Раздеться сам не может. Ничего не может.

Глянул вечером на её руки – красные, как куски сырого мяса, пальцы не сжимаются. Её жалко, а себя ещё больше. Это ведь он ей ночами расписывал, как заживут они вдвоём долго и счастливо и никто им больше не будет нужен.

В Москве всё было проще: снег грести не надо, вода из крана течёт, батареи сами греют и магазин под боком. Здесь – все на Насте. Он – обуза.

Настя – она не толстая, она – большая. Большая и сильная. Сноровистая. Всё у неё получается, ни на что не жалуется. Крутится с утра до вечера. Кур забрала, которых соседке оставила, когда в Москву уезжала, собаку. Вон лежит, голову из будки высунула – следит. Получила сапогом? И ещё получишь! Тоже мне, рычать она вздумала.

С деньгами надо что-то делать… Настя говорит: «До весны дотянем…» Вот она уже весна. Конец апреля. Дальше-то как? Это ведь он должен решать, он – мужик. Что тут решишь? Ограбить? Метались такие мысли в голове, да Настя отговорила. Отрезала: «Честно жила и дальше как-нибудь проживу». Что-ж… честно так честно… только все равно жизнь заставит.

Ладно… Ну что? И сегодня они не придут? Весна… снег сошёл, им теперь жратвы сколько хочешь.

После месяца сидения в этих снегах чуть с ума не сошёл. Нечем заняться. Совсем нечем. Помочь Насте – не могу. А та ещё и поросёнка притащила. Крутится по хозяйству с утра до вечера, а я сиднем на лавке, у окошка замерзшего. Она – то с курами, то с поросёнком, то со мной… Она – добрая! Скотину, живность разную любит. Вот и я для неё что-то вроде… Накормить, прибрать… Кура – она яйцо снесёт. Вот и я тоже порой для чего-то нужен… Хозяйство…

Пропал любовный морок, замёрз и рассыпался льдинками. Раньше-то, в Москве, слушала меня, раскрыв рот, а теперь покрикивать начала, командовать. Нет, не зло – шутя, с любовью… Но ведь не так всё стало? Пропала удушающая близость, которая вбирала в себя, не давала вздохнуть, подумать, осознать реальность… Раньше, со стоном вдыхали, всасывали неподатливый воздух, с трудом приходя в себя, каждый раз начиная жить заново. Где это всё? Растворилось в её усталости, в его постоянных мыслях о собственном ничтожестве.