Но так мог рассуждать он — прямой и законный наследник отца. Но была еще Фрося и её непутевый сын… Почему, собственно, непутевый? Что он узнал о Пашке — лишь видимая сторона, скрывающая, возможно, сложный и противоречивый внутренний мир. И это не праздное любопытство. Не узнай он о Пашке, значит — судьба: уехал бы из полузаброшенной Кастырки с легким сердцем, узнал — будь добр, найди его и поговори.

— Продаст он хату, — без тени сомнения сказал Гриценко. — Загонит, глазом не моргнет.

— Стоит ли жалеть развалюху, когда столько добротных домов брошено, — жестко ответил Карпин. — Снявши голову по волосам не плачут.

— Кто тогда останется? И так — газ не подвели, школу закрывают, туда дальше — и в магазине откажут. А дачники, коза их задери, страну не накормят.

— Когда припекло — все рассудительные стали. Почему, когда народ только разбегаться начал, молчали?

— А вы где были?

— На своем месте, — резко отставил стул Николай Тихонович. — «Ура» не кричали и о вас больше думали, чем вы о себе.

Ничего не объясняя, он вышел, оставив опешившего старика.

Весну Николай Тихонович не любил. И не потому, что на российском юге грядет она так же внезапно, как и проходит, а из-за того, что вносила в его творчество разлад и нервотрепку.

С приходом тепла спокойно работать он не мог. Тишина уходила вместе с остатками грязного снега и нестойкими слабыми морозами.

Даже на просторе отвлекали его редкие туристы, ругань у конторы или, хуже того, — туристы с магнитофоном.

Карпин, лишивший себя всего ради столь необходимого покоя, в такие минуты зверел, проклиная всё человечестве.

Он никому не мешал, корпя за столом или в продавленном кресле, и считал само собой разумеющимся, чтобы и другие не тревожили его. Людские развлечения за счет чужого терпения стали для Николая Тихоновича верхом хамства и свинства.

Бессильный что-либо изменить, он сворачивал до осени писанину, искренне поражаясь, как для других лето может быть долгожданным и прекрасным временем года.

Его отрадой были осень и зима. Уже с августа, когда дни короче, а ночи темнее и не такие душные, предвкушал он любимую свою пору, мысленно возвращаясь к тому, на чём прервался.

Разнообразные сюжетные ходы нарождались в его заработавшем воображении, и он торопливо делал наброски.

Закат встречал за садами у речного изгиба, где ничто не мешало обозревать местность.

После дневной парни́ воздух становился прозрачным, звуки резче, небо выше. Земля и деревья четко выделялись, будто лакированные, и, казалось, солнце не садилось, а только поднималось, опираясь длинными лучами-тенями на ликующий в предвечерье мир… И сам медно-красный шар, уже коснувшись окоема, вдруг заливал всё печально-золотистым светом, словно лето посмотрело ласково-теплым взором ранней осени.

Вот почему, шагая по раскисшей земле, Карпин не обращал внимания ни на голубеющее небо, ни на деревья, усеянные тугими набухшими почками, ни на зазеленевший после недавней оттепели крыжовник.

У нужной калитки он задержался. Больше всего Николай Тихонович боялся, что Пашка будет не один. Но из приоткрытой двери не доносился обычный для пьянок гвалт.

Маленький коридор — откуда шел ход на полати — отделял от прихожей с большой печью и низким окошком с двойными рамами. Направо (об этом Николай Тихонович догадался раньше, чем увидел) была другая комната.

Карпин был почему-то уверен, что ему с очень давних пор знаком этот дом. А через низкое окошко лазил во двор, попадая в заросли кажущейся тогда высокой травы.

Плотная штора отгораживала прихожую от полутемной комнаты, виднелись лишь зеркало и кровать с высокой железной спинкой.

Николай Тихонович готов был на что угодно спорить, что налево — как зайдешь — стоит еще кровать, а направо — возле окна — со стены смотрят фотографии.

— Кто стучит? — хрипло отозвался Пашка, и Карпин несмело заглянул.

Пашка лежал одетый, заложив руки под голову… Между столом с остатками пиршества и окном висели фотографии.

— Дом не продаю, — вяло сказал Пашка. — Уже договорился.

Николай Тихонович присел так, чтобы не загораживать тусклый свет, падающий на хозяина из окна, прикрытого ставней.

Последние сомнения в том, что Пашка сын его отца, развеялись. Он и лежал в позе, в какой обычно отдыхал отец, откинув согнутую в колене ногу.

Пашка сладко потянулся.

— Кончил эту мороку.

— Много взял?

— Не обидели. Сверх того, что просил, добавили… А кто нужен? Лёха попозже будет. Или ты ко мне?

— Скорее да, — не знал Карпин, с чего начать. — Я в гостях… Услышал сегодня про вас и…

— А-а. Так опоздал. Мы и покупку обмыли. Третий день не высыхаю… Кто, не разобрал, прислал тебя?

— Гриценко, учитель.

— Не подох еще. Живу-у-ч. — Пашка долго откашливался. — Домов продается навалом. Получше моей хибары.

— Я по другому поводу зашел к вам, — отбросил робость Карпин и, выдержав паузу, назвался.

Пашка чуть внимательнее скользнул взглядом.

— Показывали мне тебя как-то. На похороны ты, что ли, приезжал?.. Мать всё и подтвердила.

— А до этого молчала?

— Чем бы старая хвасталась? Я знал, что её по молодости объезжали… Говоришь, сыграл в ящик папашка наш? Жаль. Он бы у меня в ногах поползал… Как за что?.. Я на зоне малолеткой маялся, а он — хоть бы на одну посылочку раскошелился.

Николай Тихонович, прикинув, сколько лет Пашке, поспешил с разъяснением.

— Отца уже не было, когда с тобой такое приключилось.

— Слышь, как там тебя. — В глазах Пашки появился охотничий азарт. — Ты на выпивку не богатый? — Глотку бы промочить.

Карпин, представляющий встречу совершенно иначе, сухо отказал.

Пашка разочарованно отвернулся.

— Я перед тобой распинаюсь, а ты…

Николай Тихонович, брезгливо обойдя стол, приблизил лицо к фотографиям… Было несколько общих семейных снимков, но больше — одиночных и парами.

— Отец с матерью, — показал он, пытаясь обратить Пашкино внимание. — Дядьки, бабушка… А вот и ты… Мама твоя где?

Пашка смачно сплюнул прямо на пол.

— Не всё ли равно?

— Ты похож на отца, — как можно проникновеннее сказал Карпин.

— Ладно, топай, — раздраженно прохрипел Пашка.

Обиженно надев шляпу, Карпин поинтересовался, что намерен делать Пашка с фотографиями.

— Покупай… Чего вытаращился. Пока Лёха прохлаждается. Он их уже забил. Ин… ин… интерьер.

— Мать знает, что хату продали?

В мыслях Николая Тихоновича и намека не было задеть Пашку. Но тот, зло перекосившись, выдавил:

— Твое ли собачье дело.

Николай Тихонович, как оплеванный, пошел восвояси. «Вот и познакомились», — горько отстукивало в голове.

Вероятно, его растерянный вид сказал всё не только Гриценко, но и Лёвке, под чьими насмешками старик штопал носки. Не мужское занятие учителя