Уже в машине, когда Лев Алексеевич громко (отвратительная черта) хлопнул дверцей, Карпин вдруг представил, как он будет проклинать белый свет, бессильный что-либо поделать с норовистым Поросенком.

Что мысли — зло, он убедился после бесплодных попыток Гурьева заставить хотя бы раз фыркнуть онемевшую машину.

Николай Тихонович понял, что судьбу не проведешь и им с Лёвкой оставаться в Кастырке еще на одну ночь.

— Ни за какие деньги, — зашумел Гурьев. — Соберем пацанов — и покатим мою «хрюшечку».

— Кого ты соберешь? — показал на пустую улицу Карпин. — Да и уклона здесь нет.

Лёвка отправился сам за подмогой. Вернулся он с двумя подростками, когда уже начало темнеть.

Поддавшись уговору Карпина, машину загнали во двор тети Насти.

— Здесь, во всяком случае, тебя не будут допекать воспоминания о Светлане, — сострил Карпин, ломая голову, чем целый вечер занимать Лёвку…

— А ты узнаешь, где запрятана бомба, — не остался в долгу приятель.

Через полчаса он захныкал, прося чего-нибудь покушать.

— Молчи, несчастный, когда тебе сооружают пышное ложе, — отшутился Николай Тихонович.

Себе он постелил на том же диванчике, а для друга пришлось разбирать кровать тети Насти.

Лев Алексеевич блаженно вытянулся.

— Сто лет не спал на перине. Живут же у нас некоторые.

— Не завидуй, — посерьезнел Карпин.

Лёвка, помолчав, сказал то, о чем думал и Николай Тихонович.

— Не захватил бы нас Лёха тепленькими.

— Оставим в заложники Поросенка.

— Тогда бери на себя нагрузку и поглядывай в окно.

Карпин, согласившись, потушил свет.

Конечно, сообразить скромный ужин было нетрудно, но хотелось как можно дольше полежать в темноте, давая работу воображению.

Он любил писать в мыслях, усиливая новыми штрихами уже готовый материал. Правда, утром многое не мог вспомнить, но главное не уходило, и, сделав наброски впрок, он возвращался к ним, если считал это необходимым.

Гораздо реже ночные задумки (большая удача) становились стержнем, вокруг которого по-новому налаживалось действие, и он без сожаления перечеркивал прежнее, упорно пробиваясь к желаемому, видимому лишь одному ему.

Но в эту ночь Карпин чувствовал, что ничего не получится. Образ героя не то что отдалился от него, а потерял всякий смысл. Он лишь мешал, заслоняя собой более сложную и противоречивую жизнь. И в этой жизни не находилось места герою с его мнимыми переживаниями и пустяшными трагедиями… Ничем он не мог обогатить образ доктора наук, проложив для него новое ответвление в романе. И сам замысел казался теперь Карпину мало продуманным и поспешным.

В какой-то степени такой вывод обнадеживал, значит, не потерял чутье: и свой труд может оценивать, как и труд остальных.

Беспокоило больше Николая Тихоновича, как художника слова, другое: мятущиеся души сограждан, их сомнение и всё большая разочарованность.

Воспринявший вопрос учителя с внутренним предубеждением, размышлял: что́ бы он ответил, будь на месте старика незнакомый человек. Николай Тихонович был почему-то уверен, что то же тяготит и Лёвку. В другое время он ни за что бы не завел с ним разговор: разные школы и увлечения. Но сейчас, когда они, быть может, последний раз под одной крышей, когда оба столкнулись с откровенной и гнусной гримасой жизни, Николай Тихонович расположен к откровенности.

Гурьев слегка посапывал. Карпин намеренно заворочался, пружины под ним заскрипели — и Лёвка живо отозвался, словно ждал…

— У немцев — губа не дура. Они еще и периной укрываются.

— Можно затопить печь, дрова под рукой.

— Не утруждайся. Просто не привык рано ложиться.

— И я в это время работаю.

— Вольготно тебе на раздолье.

Николай Тихонович подумал и не признался, что решил порвать с жизнью отшельника.

— Но я, как ты знаешь, не признаю всякие там пейзажи и запахи трав. Сбивает с ритма, отвлекает. Как назойливая реклама во время интересной передачи.

— Смотря на чей вкус, — улыбнулся в темноту Карпин.

— Не грей меня, Зайка, своими баснями. Читателя надобно увлечь, заинтересовать до изнеможения и в таком состоянии держать до последней точки.

— Каждому свое.

Гурьев, не чувствуя возражений, шел дальше…

— Сделать пейзаж, разумеется, непросто. Но согласись, ты как бы сам себе устраиваешь привал, отдыхаешь. А мне — шпарь без продыху.

— Не пробовал, так не мели, — тотчас ощетинился Николай Тихонович. — На этом, как ты выразился, привале силы не восстанавливаешь, а теряешь.

— Может быть. Но когда хочешь сказать очень важное — дорожи каждым сантиметром отпущенного места. Моя воля — я бы все произведения разграничивал: конкретно по теме у тебя столько-то — вот за это и получи. А лирика — твое личное дело. Хочешь — развлекайся себе на здоровье, но за меньшую плату.

— Как же традиции нашей литературы, примеры её ярких представителей?.. Нет, Лев Гурыч, — разочарованно вздохнул Карпин. — Когда ты ёрничаешь, у тебя лучше получается.

— Разве мы придерживаемся традиций литературы, когда переживания героя выражаем посредством грозы или пышного цветения деревьев?

Николай Тихонович привстал, увлеченный спором.

— Пиши в открытой форме. Кто не дрейфил — и в семидесятые строчил что хотел.

— Я не о том, — повысил голос и Лёвка. — Зачем смятение чувств показывать посредством вдруг налетевшего урагана или захватывающего половодья?

— Ну, брат, твои друзья-киношники грешат подобным во сто крат больше. — Карпин, сохраняя серьезность, добавил: — Впрочем, в твоей картине такого не произойдет. В случае чего — выпустишь в эпизоде племянницу Гриценко, она тебе всё заменит: и ураган, и ливень с градом, и жарко пригревающее солнышко.

— Ты посматривай в окно, завистник.

Николай Тихонович отогнул занавеску. Плевать ему было на Лёвкину развалину, когда над самым двором завис молодой месяц…

Чистое, с редкими звездами, небо казалось ледяным полем, в которое глубоко вошел раскаленный диск луны, так что остался виден лишь наполовину его огненно сверкающий ободок.

— Народ в настоящее время живет лучше или хуже?

— В каком смысле? — нехотя оторвался от окна Карпин.

— В прямом. Вчера он жил лучше, а мы настаиваем, что плохо. Но доказать не можем.

— С товарами, конечно, было лучше. Но в больших городах. А у нас полки или пустовали, или лежало на них такое, что становилось стыдно.

— Нигде это не подчеркивается, — перешел на шепот Лёвка. — Никто не заикнется, что покупателю предлагали хлам, а за приличным он толкался в очередях. Сколько б этим признанием они с себя упреков сняли. Неровён час…

Николай Тихонович, не ожидавший от Гурьева такой проницательности, не сразу ответил.

— Всё так. Но ведь и не скрывают, что именно сегодня миллионы обречены на прозябание.

— Фарисеи. Охают и ахают вокруг старушек и многодетных, а помочь по-настоящему — в одном месте не кругло… Устроили равенство. Бедной вдове и министру одинаковую