– Да, мэм.

– Это не потому, что я свинья.

– Нет, мэм.

– Именно поэтому никто не вышел поговорить с тобой. Мы подумали, что ты один из паломников.

– Да, мэм.

– Я говорю тебе это потому, что все пилигримы это знают, и тебе тоже следует знать, чтобы ты понимал, что члены семьи Сория будут делать, а что – нет. И теперь ты знаешь, что мы не грубые.

– Да, мэм.

– Хорошо. Вот твоя комната, – сказала Антония, подходя к последней двери. – Убирать за собой будешь сам.

– Да, мэм, – ответил Пит.

Антония наклонилась к двери, не глядя внутрь.

– Падре, этот парень будет вашим соседом по комнате. Он может лечь на полу. – Говоря это, она повернулась и зашагала обратно. – Найди Майкла или меня, когда будешь готов приступить к работе, Уайатт.

Последняя комната принадлежала падре Химинесу, священнику из северного Колорадо. Он обладал всеми необходимыми священнику качествами: благожелательностью, дружелюбием, святостью, но стоило ему увидеть развевающуюся женскую юбку, и он моментально всё это терял. После первого чуда он остался с головой койота, но руками человека. Первую он использовал, чтобы жадно пожирать кроликов, а вторые – чтобы каждое утро поправлять на шее белый воротничок. Падре Химинес пытался победить свою тьму, но никак не мог обуздать свои уши койота, встававшие торчком всякий раз, когда в Бичо Раро приезжала хорошенькая девица.

Когда Пит вошел в комнату, падре Химинес сидел на краю узкого матраса. Аккуратно заправленная кровать напоминала конверт для деловых документов, а кроме нее в комнате имелись только столик со стоявшей на нем лампой да распятие на стене. При виде всего этого – аскетичное убранство, человек с головой койота, унылое ложе – Пит испытал второе потрясение за день. Не от изумления, вовсе нет, а от тоски по дому, от внезапного осознания того, как далеко он от Оклахомы; вдобавок Пит вдруг испугался, что его план – это не более чем химера, с помощью которой он пытался обмануть и утешить самого себя. Это чувство кольнуло его сердце так сильно, что Пит впервые поверил, что доктор Пит, пожалуй, и впрямь кое-что смыслит в медицине, и ощутил, будто на шею ему накинули удавку.

Поэтому при первом знакомстве Пит показался падре Химинесу довольно слабым – тут кто-то может возразить, дескать, не слабым, а сильным, ибо есть люди, утверждающие, будто наша сила проявляется в моменты слабости. К счастью для Пита и для многих людей, падре Химинес не был одним из них.

Священник подскочил и вприпрыжку устремился к юноше.

– Добро пожаловать, молодой человек, – сказал он. У падре Химинеса была превосходная дикция, потому что ему приходилось прилагать колоссальные усилия, чтобы правильно выговаривать слова своей вытянутой пастью, в которой ворочался длинный язык. – Добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать!

Пит, как всякий молодой сельский протестант, вначале шарахнулся от воротничка священника, а уж потом – от песьей головы.

– Ой… Спасибо, сэр…

Падре Химинес немного подождал, а когда молчание стало немного неловким, сверкнул острыми клыками.

– Ах! Итак, вы уже получили второе чудо?

– Я здесь только ради грузовика, – пояснил Пит. – Исключительно ради работы.

– Вот как!

– Только из-за грузовика.

– И внутри вас не притаилась скрытая тьма?

Пит обнаружил, что снова пересказывает историю своей тети Жозефы.

– Конечно, конечно, конечно, – затараторил падре Химинес. – Жозефа. Чудесная дама, хоть и немного склонная к прогрессистской риторике. Мы навлекаем на себя тьму, когда купаемся голышом.

– Мы? – переспросил Пит.

– Вы.

Пит решил начать разговор сызнова.

– А вы всё еще… Вы по-прежнему… Вы здешний священник?

– В своем сердце я навечно священник. Вы католик?

– Я христианин.

– Счастливец, – заметил падре Химинес. – И я тоже. Скажите-ка, вы ведь вчера приехали вместе с одним человеком, верно?

С момента пробуждения в машине Тони Пит ни разу о нем не вспомнил. Однако приступ тоски по дому смягчил его воспоминания о совместной поездке с Тони. Разум юноши отодвинул в сторонку все негативные аспекты, зато выдвинул на первый план чувство товарищества, возникшее за долгие часы путешествия.

За десять лет до описываемых событий ученый по имени Гарри Харлоу исследовал чувство привязанности, проводя опыты на обезьянках. Несчастные детеныши обезьян отнимались от их настоящих матерей, после чего им предлагались два варианта замены на выбор: искусственная обезьяна, обтянутая махровой тканью, и искусственная обезьяна, сделанная из проволоки. Мать, обтянутая махровой тканью, не бог весть какая замена настоящей матери, и всё же все как один детеныши сошлись на том, что она лучше проволочной матери. В ходе своих экспериментов Харлоу не изучал молодых людей из Оклахомы, но результат его трудов распространялся и на Пита. В его глазах падре Химинес и прочие странные пилигримы были совсем как проволочная мать, а призрак Тони – ворчащая мать, обитая махровой тканью, и всё же последнее сулило хотя бы видимость комфорта.

– Да, я приехал вместе с ним! – сказал Пит. – Где он? Он всё еще здесь?

– О да, да. – Падре Химинес махнул рукой в сторону крошечного окошка.

Вместе они выглянули в окно, но Пит не увидел Тони. Он увидел солнечный день и пересекающую его огромную тень. Взгляд Пита медленно проследовал по этой длинной тени, казавшейся темно-синей в ярком свете позднего утра. Приставив ладонь козырьком ко лбу, он запрокинул голову, сначала немного, потом еще немного, пытаясь разглядеть, что за огромное здание отбрасывает эту тень. Он увидел гладкую, белую поверхность, возвышающуюся на высоту двухэтажного дома, причем тут и там поверхность эту пересекали гигантские швы, как будто кто-то проложил строчки огромной иглой. На вершине непонятной конструкции темнело нечто черное, казавшееся почти фиолетовым. И только опустив глаза, чтобы посмотреть на основание неведомого сооружения, и увидев одну громадную голую ступню, Пит сообразил, на что именно смотрит, потому что отлично помнил, как собаки Антонии сожрали ботинок, в который еще вчера была обута эта нога. Теперь-то юноша понял, что белая поверхность – это не что иное, как многоярдовый костюм, а черное навершие «башни» – это целое поле блестящих волос. Всё это он видел еще вчера вечером, только тогда всё это было в три раза меньше.

– Елы-палы, – пробормотал Пит. – Это что, Тони?

Пока Пит Уайатт во все глаза таращился на изрядно подросшего Тони, Беатрис наконец обнаружила письмо Даниэля.

Даниэль был не мастак сочинять письма. Он медленно читал и писал тоже медленно, часто менял местами буквы в словах, а временами, записывая цифры, поворачивал их не в ту сторону. Уши у святого были куда проворнее рук, поэтому любой шум легко отвлекал его от работы. Он не мог писать, если с ним кто-то говорил, потому что тут же начинал записывать обращенные к нему слова. Вообще-то, до того как Даниэль стал святым Бичо Раро, они с приятелями как-то раз приехали в городок с наступлением темноты, чтобы разрисовать стену местной бакалейной лавки. Разрисовать лавчонку они решили из-за возмутительного поведения сына ее владельца: на уроках в школе тот неблагоприятно отзывался о семье Сория, так что ребята отправились на дело под покровом ночи, справедливо рассудив, что владелец лавки не обрадуется, обнаружив надписи на ее стенах. Даниэлю, как самому храброму, доверили краски, и, пока остальные стояли на стреме, он медленно принялся выводить слова (мальчик писал по-испански из уважения к друзьям, которые, в отличие от детей Сория, не были билингвами), всякий раз стараясь писать букву «е» как «е», а не как ее зеркальное отражение. Он собирался написать пословицу ¡Vivir con miedo, es cómo vivir a medias! – «Жить в страхе – значит жить наполовину!»