— Нолик, нет…

— Как, вы не едите сладостей? И вы, Илана, тоже?

— Я ем.

— Ах, Нолик, вы не понимаете. Мы, женщины, — другое дело. А мужчина не должен есть сладкого. Пашке, например, я ни грамма сладкого не даю, он даже чай пьет без сахара. Или ты мужик, или ты сладкоежка.

Воротился Кварц.

— Ну что?

— Спит.

— Ладно, так и быть, без сладкого вы не останетесь. У меня есть что-то такое, чего вы никак не ждете. Сюрпрайс, пришел к нам Вайс! Смотрите…

— «Белочка»! Настоящая «Белочка»! — Лиля вся аж порозовела. — Откуда она у тебя?

Оказывается, «Белочку» прислали Кварцу авторы этого имени, вместе со многими разделявшие то мнение, что недаром славятся советские конфеты, русский табачок («О, русский табачок», — говорит пленный фриц), московское метро и грузинский чай, — и, судя по лицам присутствующих, подобное мнение экспортируется гораздо успешней, нежели предметы, о которых оно трактует. Таким образом, чай пили по способу домработниц — с шоколадными конфетами. В последний момент выяснилось, что кофе кончился.

Отсутствие кофе переносится большинством наших земляков сравнительно легко, чего не скажешь о сигаретах. После чая и 2,5 «Белочек» на брата (дробью мы обязаны Борису) страшно хотелось затянуться, а не тут-то было; то есть, может быть, и было, и даже тут, если поискать хорошенько, скажем, у Шварца в правом кармане, даром, что он пенял вместе со всеми на отсутствие курева.

— Посмотри, может, у тебя где-нибудь завалялась заначка? — иносказательно взывала Геня к мужниной совести.

— Да нет же, откуда? — Тот случай, когда предпочитаешь потерпеть, только бы не растравлять себе душу зрелищем чужих пальцев, удящих в твоей пачке.

— Ну, Кав… а вдруг…

— Что я врать буду?

Лиля, «подруга, помогающая подруге», вызвалась спуститься в маколет[28], закрывающийся через четверть часа.

— Купи «Тайм», две пачки «Тайма», — сказала Геня. — Я тебе денег дам.

— У меня есть, не надо.

Генина настойчивость не была чрезмерной.

— Есть «не надо».

При этих словах жены Кварц рассеянно стал озирать потолок.

Единственный, кто в сигаретах не нуждался, был Нолик. Но и его кисет оскудел, судя по тому, как он с деланым вздохом заглядывал в него. Впрочем, кисет вещь экзотическая, разложи элитарный курильщик на полу свою трубку в разобранном виде со всеми ее атрибутами: кисетом, щеточками, тряпочками, лопаточками — и спляши над ней ритуальный танец, все бы подумали, что с трубками так и надо. Другими словами, и без предварительного шаманства-жеманства ничего не стоило сказать, что так, мол, и так, Иланочка, у меня кончился вирджинский мой табачок, я с вами. Кто бы ему на это возразил, что «Шхуна смерти» (Ли и Фшиц, огранич. Новый Орлеан) в олимовскую шхуну[29]ни разу еще не заходила.

Не успела закрыться за ними дверь, как Шварц, мысленно тысячу раз посылавший их ко всем чертям (мы обещали не сквернословить), закурил. Направляя гостей по указанному адресу, он, конечно, не предполагал, что это больше, чем метафора. Откуда ему было знать, что рассказ о нем, как и о прочих здесь, вступил в свой заключительный фазис, а на заключительном фазисе, то есть перед концом, всегда набирает силу все, что есть в нашей жизни таинственного. В конце всегда расцветает мистика.

Покамест еще все шло как ни в чем не бывало. Подмигнув Гене, Кварц щелкнул по пачке — белому торцу с красными уголками, по которому мурлыкало-курлыкало импортное название: его черные буковки так и просились в траурную рамочку.

— Угощаю, — с нарочито украинским «гэ». Геня, переносившая чашки в кухню и там складывавшая их в раковину, выдернула сигарету губами.

Кварц метался по квартире, как по энской воинской части в пятницу днем: дяденька мифакед[30], отпустишь на шиши-шабат[31]? Слабая надежда вырваться еще согревала ему чресла. Шпагат стрелок (7.05, маколет уже закрыт) привел его в сильнейшее возбуждение. Невозможность совокупиться на стороне представлялась в образе Гени — затаившейся в кухне под прикрытием дверцы холодильника.

— Нет… она еще жрет…

Но лисонька так отвечала серому волку:

— Ах, Кавчик, представляешь, Лилин торт позабыли поставить на стол. Вот я и думаю: за пять дней ему в холодильнике ничего не сделается, а? И, глядишь, маме подарок ко дню рождения есть. Что ты скажешь?

— Мне без разницы, — буркнул Кварц, все равно кисонька завтра же сожрет торт.

Он вновь принялся расшагивать по энской воинской части. Бесили вещи, бессловесные послухи его томления — то пинком, то еще как-нибудь он срывал гнев на всем, что ни попадалось ему на пути. Бег времени не приближал, а неотвратимо отдалял минуту верного свиданья — прости, Нолик… Когда стрелки стали на пуанты, с благословения Гени Кварц учинил расследование — посильное и посему совершенно безрезультатное. Пока он спускался по темной лестнице (не далее как вчера ввинтили новые пробки), воображению рисовалось: бредут они, значит, в суровом молчании через улицу — вдруг из-за угла автомобиль на четвертой скорости… Или — вдруг фидаины совершают очередной акт отчаяния…

— Ну что?

— Мистика… — И быть может, никогда истина не была так близка к нему (поправок не принимаем, у истины тоже есть ножки, порой даже очень резвые).

— Но я не понимаю, они никуда не могли… их вещи… да гитара тут! Определенно что-то случилось. Кварц, ну что ты молчишь…

Кварца осенило.

— Слушай, да пошли они — куда пошли. Но этого… — В сущности, он довольно лестно отозвался о Борисе, как о мужчине, — я сейчас отвезу домой. Не спать же Пашке всю ночь с нами.

Порой Геня нуждается в опоре, в дюжем муже, принимающем решения — не важно какие.

— Кава, тебе видней.

О, еще бы! Он видел, что сейчас немногим больше половины восьмого, и если выехать без промедлений, то можно еще успеть в Рамат-Ган.

— Еду! — резко, по-мужски. Геня любит, когда так. — Какой у него адрес?

— Кавочка, откуда я знаю? Ты же к нему звонил…

— Черт! (Или что-то в этом роде.) У меня только телефон.

— А ты на нем поищи. Как будто личность трупа устанавливаешь. — Для наглядности Геня манипулирует с воображаемым телом.

Кварца уговаривать не надо, вот только произведенный обыск дал ничтожные результаты. Единственной добычей, если не считать мелких денег и гребешка, был скомканный клочок туалетной бумаги, машинально развернув который Кварц издал ужасающе брезгливое «бэ!».