Тем временем великая армия дервишей, которая шла в атаку на заре, полная надежд и отваги, теперь, оставив на поле брани более 9000 погибших воинов и ещё большее число раненых, обратилась в беспорядочное бегство, спасаясь от преследования 21-го уланского полка.

Так завершилась битва при Омдурмане — наиболее показательный триумф воинской науки и её оружия над варварами. В течение пяти часов самая сильная и хорошо вооружённая армия изо всех «дикарских» армий которые когда-либо противостояли европейской державе — была уничтожена и рассеяна, причём без особого труда, при малом риске и незначительных потерях со стороны победителей.

57.

На протяжении нескольких недель в октябре 1898 года казалось, что победа при Омдурмане приведёт к большой европейской войне.[37]Французы окопались на небольшой заставе в местечке Фашода, к югу от Омдурмана, и требовали своей доли от добытого Китченером. День за днём патриотическая пресса обеих стран упражнялась в бряцании оружием, тогда как Европа всё ближе и ближе скатывалась к краю пропасти.

Но в конце концов, 4 ноября во время большого праздничного обеда в Лондоне, на котором Китченеру в знак победы была вручена золотая сабля ужасающе дурного вкуса, прибыли новости о том, что Франция уступила. Фашодский кризис миновал. Статус Великобритании как сверхдержавы остался незыблемым, а великий поэт империализма, Редьярд Киплинг, написал:

Бремя белого человека —

Прими и вели сынам

В далёком служить изгнанье

Пленённым тобой племенам.[38]

58.

Пока Киплинг писал «Бремя белого человека», Джозеф Конрад был занят «Сердцем тьмы». Киплинговский манифест империалистической идеологии был опубликован в то же время, что и совершенно противоположное ему по духу произведение. Но обе работы были созданы под влиянием битвы при Омдурмане.

Уже в «Изгнаннике островов» (1896) Конрад описал, каково это — оказаться под обстрелом корабельных пушек. Земля вокруг Бабалачи — скользкая от крови, дома в огне, женщины кричат, дети плачут, умирающие хватают ртом воздух. Они умирают беззащитные, «смертельно раненные прежде, чем даже увидели врага». Их отвага бессильна против невидимого и недостижимого неприятеля.

Эту невидимость нападавших много позже вспоминала в своём романе оставшаяся в живых дочь вождя: «И они пришли, невидимые белые, сея смерть издалека…»

Мало кому из западных писателей удавалось с большим сочувствием описать эту беспомощную ярость перед лицом нескольких высших сил, которым даже не нужно сходить на берег, чтобы убивать — победоносным в самом своём отсутствии.

Этот роман ещё лежал на полках книготорговцев в момент битвы при Омдурмане. В «Сердце тьмы», написанном во время патриотического экстаза, вызванного возвращением Китченера, Конрад открывает дверь в империалистическую мастерскую и поэтапно исследует то, что историк Даниэль Р. Хэдрик назвал «инструментарием империализма»: корабельные пушки, обстреливающие континентальные цели; железную дорогу, облегчающую разграбление континента; речной пароход, доставляющий европейцев и их оружие вглубь континента; «молнии Юпитера», что тащат вслед за носилками Куртца, — два дробовика, крупнокалиберное ружьё и лёгкий карабин; винчестер и винтовки Мартини-Генри, поливающие металлом африканцев на берегу.

«Ну как? Мы, верно, устроили этим в кустах хорошую бойню! А? Что ты думаешь? Ну?» — слышит Марлоу разговоры белых.

«Мы являемся к ним с мощью божества», — пишет Куртц в своём докладе к «Международному обществу по искоренению туземных обычаев». Он имеет в виду оружие. Оружие наделяет божественной мощью.

В стихотворении Киплинга имперская задача представляет собой этический императив. Так же она описывается и Куртцем, окружающим себя облаком киплингианской риторики. И лишь из сноски к этому потоку мы понимаем, какова на деле эта задача — как для Куртца, так и для Китченера, как на Внутренней станции, так и при Омдурмане: «Уничтожьте всех дикарей».

59.

Автобусы, что покрывают четыреста миль между Ин-Салах и Таманрассет, — это переоборудованные грузовики «мерседес», выкрашенные в оранжевое, чтоб их можно было разглядеть в клубах пыли. Пассажирское отделение сзади напоминает водолазный колокол с небольшими дырочками вместо окон. Внутри безобразно жарко и тесно, рессор нет и в помине — амортизируешь собственным телом.

Я, как всегда, боюсь. Но, когда отъезд больше нельзя откладывать, и ранним утром я снова стою со своим тяжёлым снаряжением, сжимаясь перед прыжком в неизвестность, то вновь испытываю душевный подъём от мысли, что я здесь.

Сахара расстилается передо мною, подобно холсту, который держат внизу пожарные. Мне осталось только прыгнуть.

День начинается среди конусов белых дюн, изящных, похожих на взбитые сливки. Дорожные знаки ободраны песком, символы с них почти стёрлись. По мере того, как направление дороги меняется, меняется и цвет песка — белые дюны становятся пепельно-серыми, жёлтыми, красными, коричневыми, даже чёрными, когда свет падает с другой стороны.

Затем появляются первые горы, угольно-чёрные, лиловые, выжженные солнцем. Они сильно вылущены ветром и окружены огромным количеством упавших кусков, напоминающих окалины, которые выгребли из мусорной кучи. Случайные тамариски, выветренные и мёртвые. Водитель выходит, чтобы собирать их для ночного костра.

Автобус останавливается на ночь в Араке, где есть маленькое кафе, называемое рестораном, и отель. Мы спим по двое в соломенных хижинах на матрасах прямо на песке. При свете карманного фонарика я читаю «Машину времени» Герберта Уэллса.

То же самое читал и Конрад. Я вижу, что он многому научился у Уэллса.

60

По карте кажется, что дорога после Арака становится лучше, но вместо этого — всё то же напряжённое скрежетание колёс на первой и второй передаче. Едем прямо в пустыню, по дорожному участку около километра шириной, всё время выискивая в пучке дорог наиболее проходимые.

Время от времени на горизонте появляются огромные хвосты дыма от других грузовиков. Ближе к полудню дым мешается с облаками пыли, которые доносит вечерний ветер. Облака окружают закатное солнце густым туманом, сквозь который можно иногда видеть силуэты случайных гор и тамарисков.

Останки древних горных пород формой напоминают позвонки, словно бы они выпали из горного хребта. Около Тама, внутри горного массива Ахаггар, горы выше, в них больше сопротивления — но даже там ландшафт свидетельствует об ужасной мощи сил разрушения.

Едешь целые мили по пустыне, полной «осколков», в поисках реальности, которая безвозвратно утрачена.