– Мы с Перлой не подружимся, – заявила я.

– Ты ведь даже не видела ее! – раздраженно воскликнула Элизабет. – Откуда ты знаешь, подружитесь вы или нет?

Я знала об этом, потому что ни разу за девять лет у меня не было друга. Должна же была Мередит сказать ей об этом. Всем остальным моим приемным матерям она первым делом сообщала об этом, и те предупреждали других детей, чтобы ели быстро и прятали подаренные конфеты поглубже в наволочки.

– Пойдем. Она, наверное, уже ждет у калитки.

Элизабет провела меня по саду к низкой белой изгороди в дальнем углу. Перла ждала, облокотившись на изгородь. Она стояла достаточно близко и должна была слышать каждое слово из нашего разговора, однако не выглядела расстроенной, а была полна радостного ожидания. Всего на дюйм или два выше меня, кругленькая и мягкая. Футболка была ей мала и коротковата. Лимонно-желтая ткань натягивалась на животе, кофта кончалась выше, чем пояс брюк. В тех местах, где резинки рукавов стягивали руки, прежде чем задраться и потеряться в подмышках, остались глубокие красные вмятины. Перла одернула рукава, сначала один, потом другой.

– Доброе утро, – сказала Элизабет. – Виктория, моя дочь. Виктория, познакомься с Перлой. – При слове «дочь» у меня снова заболел живот. Я пинала пыль носками ботинок, стараясь попасть в Элизабет, пока та не наступила мне на ноги и не схватила сзади за шею. От ее прикосновения у меня загорелась кожа.

– Привет, Виктория, – робко проговорила Перла, взяла тяжелую черную косу, покоившуюся на ее плече, и стала жевать кончик, который был уже весь мокрый.

– Ладно, – сказала Элизабет, словно тихое приветствие Перлы и мое упрямое молчание свидетельствовали о том, что между нами возникло некое подобие дружбы. – Я пойду в дом и отдохну. А ты, Виктория, будь на улице и играй с Перлой, пока я тебя не позову.

Не дожидаясь ответа, она направилась в дом. Мы с Перлой стояли, опустив глаза. Затем она робко вытянула руку и коснулась толстым пальцем моей забинтованной руки.

– Что с тобой случилось?

Я стала рвать марлевый бинт зубами: мне вдруг страшно захотелось, чтобы руки снова обрели свободу.

– Разверни, – приказала я, вытянув ладони.

Перла потянула за концы бинта, и я легко стряхнула ослабшую повязку. Кожа под ней была бледной, сморщенной, а на месте ран засохли маленькие кружки.

– Это я у нее в саду поранилась, – объяснила я и сковырнула коросту. Та легко отодралась и, как осенний лист, полетела на землю.

– Ты завтра в школу первый раз идешь? – спросила Перла. Я не ответила. Это Элизабет думает, что я пойду в школу.

А еще она думает, что я стану ее дочерью и что меня можно заставить с кем-то подружиться. Но она ошибается. Я пошла к сараю. Тяжелые шажки Перлы послышались за спиной. Я не знала, что собираюсь сделать, но мне вдруг захотелось, чтобы Элизабет ясно поняла, как глубоко ошибается на мой счет. Взяв с полки у сарая нож и секатор, я крадучись обогнула сарай.

Миновав миндальное дерево, я очутилась на дорожке, обсаженной суккулентами с серыми и зелеными листьями, которые вдали сливались с гравием. Там, в самом конце, в том месте, где пыльная проселочная дорога встречалась с пышным садом, рос огромный узловатый кактус. Он был больше, чем машина Мередит, его коричневый ствол был весь изранен, точно собственные колючки не раз впивались в него. Ветки напоминали ладони, растущие одна из другой – вправо, влево, и снова вправо, прямо и ровно вверх.

Тут я поняла, что надо сделать.

– Нопалес, – сказала Перла, когда я показала ей кактус. – Колючая груша.

– Что?

– Колючая груша – видишь плоды на верхушке? В Мексике такие на рынке продают. Вкусные, только кожицу нужно снять.

– Срежь, – приказала я.

Перла замерла:

– Что? Все дерево?

Я отрицательно покачала головой:

– Да нет же, только ту ветку, с плодами. Хочу угостить Элизабет. Только ты сама срежь, а то я поранюсь.

Перла по-прежнему стояла неподвижно, но теперь смотрела на кактус, который был вдвое ее выше. Огненно-красные плоды на ветках-ладонях были похожи на опухшие пальцы. Я сунула ей нож, ткнув тупым концом в живот.

Перла протянула руку, проверила пальцем остроту лезвия, подошла ко мне ближе и взяла нож за рукоять.

– Где резать? – тихо спросила она. Я указала место: чуть выше коричневого ствола, там, где из него вырастала длинная зеленая рука. Перла прижала нож к ветке, зажмурилась и надавила всем телом. Оболочка была твердой, но стоило прорезать ее, как нож пошел как по маслу, и ветка упала на землю. Я указала на плоды, и Перла срезала их по одному. Они лежали на земле, истекая красным соком, как кровью.

– Жди здесь, – приказала я и побежала туда, где бросила грязную марлю.

Когда я вернулась, Перла стояла там, где я ее оставила. Обернув плод марлей, я взяла нож и аккуратно срезала шипы колючей груши, словно снимая шкуру с мертвого животного. Потом протянула грушу Перле.

– Бери, – сказала я.

Та непонимающе взглянула на меня:

– Но они же тебе самой нужны. Для Элизабет.

– Ну так отнеси ей, если хочешь, – ответила я. – Мне нужно вот это. – Я завернула в бинт полоски мякоти с шипами. – Теперь иди домой, – приказала я.

Зажав грушу в ладонях, Перла медленно зашагала прочь, тяжело вздыхая, словно ждала большей награды за свое послушание.

Но мне было нечего ей дать.

12

Наталья оказалась младшей сестрой Ренаты. Всего сестер было шестеро. Рената – вторая по старшинству, Наталья – самая младшая. Понадобилась целая неделя, чтобы выяснить все это, и я была рада, что информация поступает постепенно. Обычно Наталья спала до обеда, а когда просыпалась, говорила мало. Как-то она сказала, что не хочет понапрасну тратить голос. То, что разговор со мной считался напрасной тратой голоса, меня ничуть не задевало.

Наталья пела в панк-группе, которая была популярной лишь в радиусе двадцати кварталов от ее дома. В Мишн у них была целая куча фанатов, в Долорес-Парк – меньше, ну а в других частях города о них не слышал никто. Репетировали они внизу. В этом районе были только офисы; одни сдавались, другие пустовали, но после пяти вечера все было закрыто. Наталья дала мне затычки для ушей и гору подушек, благодаря которым музыка превращалась в звуковые вибрации под пушистым ковром. И становилась слышна еще лучше. Обычно репетиции начинались после полуночи, так что до пробуждения у меня оставалось всего несколько часов, которые проходили в попытках забыться.

На работу мне надо было лишь в следующую субботу, но всю неделю я каждое утро кружила по улицам вокруг цветочного рынка, глядя, как нагруженные цветами фургоны задним ходом заезжают на переполненную стоянку. Я не искала таинственного цветочника намеренно. По крайней мере, убеждала себя в том, что это не так. Но, увидев его, шмыгала в переулок и бежала, пока хватало дыхания.