Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот! – наконец воскликнула я, срезав бутон размером с цветок клевера и бросив его в банку. Он был похож на маленькую рыбу-шар золотистого цвета, чью голову венчал выцветший фиолетовый хохолок.
Я выбралась из канавы и продемонстрировала Элизабет цветок, который прыгал в банке, как живой. Чтобы он не убежал, я накрыла ее рукой.
– Чертополох! – провозгласила я, вручая банку Элизабет. – Мой тебе подарок, – добавила я. И, смущенно протянув руку, разок хлопнула ее по плечу. Это был первый раз в моей жизни, когда я сама прикоснулась к другому человеку – по крайней мере, других я не помнила. Мередит рассказывала, что в младенчестве я ко всем липла, вытягивала ручки, хватала всех за волосы, уши и пальцы, стоило только дотянуться жадными розовыми кулачками, а если не получалось, дергала ремни детского кресла. Но я не помнила этого, так что этот жест – мимолетное соединение моей ладони с плечом Элизабет – ошарашил меня. Я отпрянула, гневно глядя на Элизабет, словно это она заставила меня прикоснуться к ней.
Но та лишь улыбалась.
– Не знай я, что значит цветок, была бы рада, – ответила она. – Самый добрый твой поступок по отношению ко мне, и все ради чего – чтобы показать, как ты ненавидишь людей и ни капли им не веришь.
Во второй раз за сегодняшний вечер ее глаза наполнились слезами, но, как и в прошлый раз, она совсем не казалась расстроенной.
Она протянула руки, чтобы обнять меня, но не успела: я выскользнула, как головастик, и нырнула в канаву.
14
Твердое сиденье стула подо мной начало стекать на пол. Подчиняясь инстинкту, я улеглась на пол библиотеки, разложив книги полукругом. Чем больше я читала, тем больше чувствовала, что понимание Вселенной от меня ускользает. Водосбор теперь символизировал не только уныние, но и глупость; мак – не только воображение, но и расточительность. Цветущий миндаль в справочнике Элизабет означал неумение хранить секреты, а в других словарях – надежду, а где-то и жестокосердие. Значения не просто были разные – порой они противоречили друг другу. Даже чертополох обыкновенный, основа моих отношений с миром, оказался символом мизантропии лишь в некоторых словарях, а в большинстве считался символом аскетизма.
Солнце поднималось, а вместе с ним и температура в библиотеке. К середине дня я вся покрылась потом и вытирала лоб мокрой ладонью, точно пыталась стереть воспоминания из переполненного информацией мозга. Я дарила Мередит пионы: гнев, но еще и стыд. Признаться, что мне стыдно за себя, было все равно, что извиниться перед Мередит, чего я никогда бы не сделала. Если кому и должно быть стыдно, так это ей; это она должна бежать ко мне с охапками пионов, усыпать ими мою постель и украшать торты. Если и пион неоднозначен, сколько раз и скольким людям я сообщала не то, что намеревалась? При мысли об этом в животе стало нехорошо.
Все мои ответы цветочнику окрасились тревожной двусмысленностью. Значение рододендрона – предостережение – упорно повторялось во всех справочниках, однако откуда мне знать, сколько их еще, этих справочников, – сотни, а может, быть тысячи. Теперь я не знала, как он истолковал мои послания и о чем думает сейчас, сидя в пончиковой. Пять часов уже миновало. Он наверняка ждет, глядя на дверь.
Я должна пойти. Оставив книги на полу, я пролетела четыре лестничных пролета и вышла в предзакатный город.
Когда я добралась до пончиковой, было уже почти шесть, но я знала: он будет ждать. Распахнув двойные стеклянные двери, увидела его в кабинке. Одного. В розовой коробке на столе лежало шесть пончиков.
Я подошла, но не села.
– Рододендрон, – требовательным голосом спросила я, как когда-то Элизабет.
– Предупреждение.
– Омела?
– Преодоление всех препятствий.
Я кивнула и продолжила:
– Львиный зев?
– Вероятность.
– Тополь белый?
– Время.
Я снова кивнула и высыпала на стол несколько цветков чертополоха, которые собрала по пути.
– Чертополох обыкновенный, – проговорил он. – Мизантропия.
Я села. Это был экзамен, и он его сдал. Мое облегчение было огромным, несоизмеримым с этими пятью простыми ответами. Вдруг почувствовав страшный голод, я взяла из коробки пончик с кленовым сиропом. За день я не проглотила ни крошки.
– Но почему чертополох? – спросил он и тоже взял себе один, с кремовой начинкой.
– Потому что, – ответила я с набитым ртом, – это все, что тебе нужно знать обо мне.
Дожевав пончик, он принялся за другой. Потом покачал головой:
– Это неправда.
Я достала из коробки пончики с глазурью и сахарной пудрой и положила на салфетку рядом с собой. Он ел так быстро, что я побоялась, что коробка опустеет раньше, чем я доем первый.
– Есть другое значение? – спросила я, продолжая жевать.
Он молча пристально взглянул мне в глаза.
– Где ты была эти восемь лет?
Его вопрос заставил меня вздрогнуть.
Я перестала жевать и попыталась проглотить все, что было во рту, но куски были слишком большими. Тогда я выплюнула коричневый комок в салфетку и подняла взгляд.
И сразу увидела. И остолбенела. Мы снова встретились. Я не могла в это поверить, как и в то, что не сразу узнала его. Он стал мужчиной, но остался мальчишкой. Глаза по-прежнему были бездонными, тело окрепло, он так же сутулился, стремясь спрятаться от мира. Я вспомнила, как увидела его в первый раз: худой подросток грузит охапки роз в фургон.
– Грант.
Он кивнул.
Мне сразу захотелось сбежать. Я столько лет пыталась забыть о том, что сделала, не вспоминать о том, что потеряла. Но как бы мне ни хотелось поскорее скрыться, желание узнать, что стало с Элизабет, с виноградником, было сильнее.
Я закрыла лицо руками. Они пахли сахаром. Я прошептала вопрос, даже не надеясь, что он ответит.
– Элизабет?
Он молчал. Я посмотрела на него сквозь пальцы. Он не выглядел рассерженным, как я ожидала, но мой вопрос поверг его в некоторое смятение. Он подергал себя за прядь волос.
– Не знаю, – ответил он. – Не видел ее с тех пор, как…
Он осекся, посмотрел в окно и на меня. Я опустила руки, ища следы злости на его лице, но он по-прежнему выглядел лишь расстроенным.
– Тебя мать научила? – спросила я, указав на цветки чертополоха.
Он кивнул.
– Она умерла семь лет назад. Твой рододендрон был первым цветком со смыслом, который я получил с тех пор. Удивился, что не забыл значение.
– Жаль твою маму, – сказала я.
Слова прозвучали плоско, но Грант, кажется, не заметил. Лишь пожал плечами.
– А тебя Элизабет научила?
Я кивнула.