подписывали отказные бумаги на больного ребенка. Но постепенно что-то стало меняться в головах людей. И все чаще малышей с пороками и генетическими синдромами стали забирать родители. Пожилые врачи вздыхали и крутили у виска, молодежь не имела своего мнения, а нам, среднему поколению, нужно было учиться поддерживать или не поддерживать решения этих родителей. К тому времени диагностика заметно продвинулась. Патологии у плода научились выявлять рано, соответственно, детей с синдромом Дауна практически не стало. Но потом появилась очередная волна: в силу разных соображений женщины стали отказываться от диагностики. Результатом явилось увеличение частоты рождения детей с синдромом Дауна.

Однажды ко мне в палату попала Елена, женщина тридцати шести лет. Первая долгожданная беременность. Лежала она у меня долго: больше месяца сохраняла беременность. Как водится, на результаты плохого скрининга на генетические аномалии внимания не обратила, на диагностику не пошла. Она была уверена, что все будет замечательно и ее долгожданный малыш не может иметь отклонений. В 35 недель внезапно отошли воды и мне пришлось Елену прооперировать.

Как только я увидела лицо малыша и почувствовала полное отсутствие тонуса его тельца, во мне все опустилось. Я разжала кулачок ребенка — точно, лишь одна общая борозда на ладошке. С тяжелым сердцем я отдала его педиатру. Та понимающе кивнула мне и вздохнула.

— Солнечный, — произнесла она.

«Ну какой солнечный? Ну какой? — говорила я сама с собой в мыслях. — Это ужасный синдром с умственной отсталостью, никогда ребенок не будет таким, как у других людей! Ни-ког-да! Ну почему она не сделала плацентопункцию? Ну почему не прервала беременность? По-че-му?! Себе же на мучение! Это все, это конец жизни. Все будет посвящено этому ребенку. Только им и заниматься. Или отдать бабушкам-дедушкам, а самой еще родить здорового!»

На третий день, придя к Елене навестить, я завела с ней разговор и высказала все то, о чем думала на операции. Елена помолчала, вздохнула, потом сказала:

— Я всегда внутренне боялась, что у меня родится ребенок с отклонениями. Но когда забеременела, почему-то решила, что все будет хорошо. Мне врач три раза говорила, что все может быть плохо по этому скринингу. Я три раза отказ писала. Если бы знать… Вернуть тот момент… Не знаю, решилась бы я сделать аборт или нет. Не знаю. Теперь ничего не поделаешь. Конечно, я бы хотела, чтобы мой ребенок был здоровым. Но я ничего не могу изменить. Я только могу сделать для него все самое лучшее, я же мама! Без меня он точно никогда ничего не добьется или вообще погибнет. Я не могу оставить его. Он мой.

…Что занесло меня в тот день в крошечный музей на одной из старинных улиц города — не знаю. Хожу всегда равнодушно мимо, но тут что-то необъяснимое потянуло меня внутрь. В окне мелькнула фигура пожилой женщины. Мне показалась знакомой эта размеренная поступь.

В музее была выставка поделок из дерева местных мастеров. Мой край — лесной, из дерева традиционно делают много всего. И среди большого количества семеновской, хохломской, городецкой росписи оказался столик с сотней крошечных деревянных статуэток. Они не были расписаны — просто вырезаны из дерева, но с таким изяществом, с такой любовью! Я невольно потянулась рукой, чтобы потрогать и ощутить тепло, исходящее от дерева.

Ко мне тихо подошли сзади.

— Вам нравится? — спросил тихий женский голос.

Я вздрогнула и обернулась.

Передо мной стояла очень пожилая женщина лет восьмидесяти. Лицо в глубоких морщинах, немного трясущиеся губы. Я взглянула в ее глаза и улыбнулась.

— Мне кажется, я вас знаю, — промямлила я. — Вы на улице Невзоровых жили?

Она кивнула и молча поманила меня в соседнюю комнату. Там на стене висели портреты художников по дереву, работы которых были представлены на выставке. Среди обычных лиц на меня смотрели те самые раскосые выпученные глаза всегда улыбающегося «дебила из соседнего дома». Я открыла рот от удивления.

— Это мой сын Сереженька. Вы, наверное, его не помните. Он умер очень давно, ему и двадцати не было.

— Помню, — выдавила я из себя. — Это его работы?

— Да, — оживилась женщина. — Я его в коляске возила. Помните?

Я кивнула.

— У него синдром Дауна был (монголизм тогда называлось) и ДЦП. А еще порок сердца. От него он и умер. Просто не проснулся утром…

Мы обе молчали. Она говорила с таким теплом, что невольный комок подступил к горлу и перекрыл мне дыхание. Я хватала воздух ртом и сама стала похожа на рыбу, выброшенную на берег.

— Меня всем роддомом уговаривали от Сережи отказаться. Чего только ни говорили. А я взяла. У меня муж погиб, пока я беременна Сережей была. На заводе… несчастный случай… Мы с ним пять лет прожили, а детей не было. И вот нежданно-негаданно. А Сережа с болезнями оказался. Взяла я Сережу — не могла не взять. А теперь бы вот как жила? От Сережи такая память. Столько воспоминаний…

— Как же он это все делал? Он ведь совсем не шевелился! — воскликнула я.

— У него верстак был, от отца остался. Он деревяшку зажимал, а потом обтачивал ее. У него только левая рука работала. Он ни читать, ни писать не умел. Говорил плохо. Но он так видеть мог! Увидит кошку на улице — и делает ее долго. Неделю, наверное. Пока не станет настоящей кошка — не переставал работать.

— Как же вы без него?

— Ну как… Я учитель русского языка. Когда Сережа умер — пошла в школу работать, двадцать пять лет отработала. А на старости пристроилась в музей. — Она улыбнулась. — Хотите чаю? Пока посетителей нет — давайте выпьем чаю!

И мы с ней пили чай. Потом она подарила мне одну из крошечных деревянных статуэток сына. Я пыталась заплатить, но она замахала на меня руками.

На прощание я еще раз заглянула в комнату с портретами. Лучи заходящего солнца играли на занавесках. И вдруг порыв ветра через форточку на секунду отклонил занавесь, и луч солнца упал именно на портрет Сережи. Его лицо теперь не выглядело ужасно. Просто улыбающийся мужчина с крупными грубыми чертами лица. То ли солнце изменило его, то ли я смотрела по-другому на этого совершенно больного, но необыкновенно одаренного человека…

Это было в субботу, а в понедельник я неслась по лестнице роддома, боясь, что за выходные Елена выпишется домой. К счастью, нет. Я замерла в дверях палаты, пытаясь отдышаться. Елена кормила Марка, слегка баюкая его на руках. Я вошла и тихо села напротив.

— Я вам