Вернувшись в Крым, я немного поработал в колхозе, и вновь началась учеба. Как-то друзья пригласили меня в городской сад, который находился рядом с институтом. На столбе в углу парка был установлен репродуктор, похожий на ведро. Он постоянно передавал музыку или какие-либо новости. Вокруг него обычно собиралось много людей.

Однажды нас, студентов, вывели на площадь перед Советом народных комиссаров и КрымЦИКом – современная площадь Советская. Оказалось, что приехал «всесоюзный староста» М. И. Калинин. Он вышел на балкон второго этажа и произнес речь, поздравил всех крымчан с трудовыми успехами и зачитал указ о награждении Крыма орденом Ленина. Сам же прикрепил этот орден к знамени. После этого он пожал руки Ильясу Тархану – председателю КрымЦИКа, Самединову – председателю Совнаркома и другим руководителям Крымской республики. После этого Калинин прочитал еще два указа о награждении Ильяса Тархана и Самединова орденами Ленина. Я находился в первых рядах стоявших на площади и четко видел Калинина, внимательно слушал его речь. Видел радость на лицах собравшихся. На балконе появился писатель Умер Ипчи, который на татарском языке прочитал стихотворение «Сизлергъе орденлер яраша»[75]. Были и другие выступления. Крым одним из первых в СССР получил такую награду.

Летом 1938 года мне дали путевку в дом отдыха «Учитель», который находился в Евпатории. Я думал, что буду отдыхать, но в гороно мне сразу же предложили занять должность заведующего. Я удивился, но согласился. Дом отдыха находился прямо на берегу моря. Отдыхающих было человек шестьдесят. Все кровати и постельные принадлежности я пересчитал и принял. Столовой не было. На каждого отдыхающего выделялись деньги на завтрак, обед, ужин из расчета по 10 рублей в день и еще по 3 рубля на кино или концерт. Я получал эти деньги наличными в кассе гороно и тратил по своему усмотрению: заказывал в ресторане «Дюльбер» завтраки, обеды, ужины, а отдыхающим раздавал талоны. Сам же покупал билеты в театр или кино и тоже раздавал отдыхающим. Все были довольны. Так прошло полмесяца моих каникул. С домом отдыха я полностью рассчитался, и даже осталась небольшая сумма за счет тех, кто не приходил завтракать или обедать.

Однажды мы все пошли на концерт Буси Гольдштейн в летний театр. Буся играл на скрипке Страдивари, которая до революции хранилась у самого царя Николая II, и говорят, что висела на гвозде в его спальне. Буся играл отлично, чарующие звуки скрипки великого мастера пленили сердца всех слушателей. На сцене появилась девушка. Она прочитала стихотворение «Две сестры». Потом пояснила: еще одна такая же скрипка висит в доме одного парижского банкира. Когда Буся выступал с концертом в Париже, то банкир предложил ему продать свою скрипку за миллион, когда Буся отказался – то за два и даже за три миллиона франков. Уговаривая, он сказал, что эти скрипки – сестры и они должны быть вместе. На что Буся ответил, что эта скрипка является собственностью Советского государства.

Студенческие годы были самыми прекрасными в моей трудной, кропотливой жизни. Появилось много друзей, товарищей. Незаметно в мою жизнь стали входить и девушки. Почти год я дружил с Айше Азизовой из Альма-Тархана. Она училась на литфаке. Я часто провожал ее на улицу Турецкую, где она жила у тети.

Потом дружил с Неджие Баталовой из с. Джермай-Кашик, которую впоследствии расстреляли фашисты вместе с Алиме Абденнановой[76]. С каждым новым набором студентов появлялись новые красивые девушки. Охотников за новичками было предостаточно, и меня тоже увлекло это заманчивое дело. Однажды вижу, как один черный, непривлекательный, уже довольно в годах человек под ручку ведет миловидную девушку. Это заметили и охотники за новичками, но отобрать девушку у старичка они не смогли. Это дело поручили мне. Не прошло и месяца, как я стал с ней встречаться, танцевать в клубе, ходить в спортзал, в кино. Это была Аджимелек Мустафаева из деревни Шума, студентка первого курса географического факультета. Тот, с кем она шла под руку, был Осман Мустафаев по кличке Каракурсак – бывший директор ялтинского педагогического техникума, где Аджимелек раньше училась. У нее был брат Рефат, который учился на химическом факультете.

Каждый Новый год устраивали карнавалы, надевали разные костюмы, танцевали, смотрели представления в клубах города. На 1 мая и 7 ноября надевали все лучшее и выходили на парад, который проходил на площади возле современного симферопольского стадиона у Центрального рынка.

Однажды на 1 мая 1938 года, возвращаясь из клуба, я пригласил девушку к себе в комнату в общежитие. Никого не было, так как все были на танцах в клубе. Мы выпили по стаканчику кагора, легли в постель… Было, было, было.

Потом часто встречались, она мне ничего не говорила, я только стал замечать, что она толстеет, но молчит. Больше мы это дело не повторяли – боялись. На каникулах 1938 года ко мне домой в Суюн-Аджи пришло письмо от Аджимелек, которая писала, что мать водила ее в больницу. Начались занятия на четвертом курсе, мы продолжали встречаться, но о беременности не было сказано ни слова. Встречаем Новый, 1939 год. Аджимелек жила в одной комнате с четырьмя гречанками. Я вернулся в свою комнату и лег спать. Ночью приходят девушки-гречанки и говорят, что Аджимелек увезла скорая помощь – в роддом. На следующий день после занятий я пошел в роддом, сегодня это больница имени Семашко. Мне сказали, что у меня родилась дочь. Я обо всем сообщил моему отцу и матери. Они сказали: хорошо, вы оба учитесь, а мы будем смотреть за ребенком. Как раз в эти дни в симферопольской больнице умер мой братишка Иззет, у матери еще было молоко, чтобы кормить свою внучку.

В день, когда мы забирали дочку из роддома, моя мама пришла в Симферополь к своей сестре, сын которой Асан работал хозяйственником в только что открытой 13-й школе. Забрали ребенка из больницы 15 февраля 1939 года. Я взял дочку в руки, открыл ей лицо. Она смотрела на меня, не плакала. Мы дошли до дверей географического факультета, вдруг все остановились. У меня на руках были три билета на автобус до Карасубазара. Билеты я купил на тот случай, если Аджимелек не захочет ехать к моей матери, а в Карасубазаре жила ее подруга-гречанка.

У дверей геофака она сказала мне позвать Фатиму, ее подругу. Ничего не подозревая, я пошел звать Фатиму, но ее нигде не было. Пришел на то место, где их оставил, а там уже никого не было. Захожу на факультет и не нахожу гречанок. Спрашиваю, где Аджимелек, где ребенок, но никто не знал. Я долго разыскивал, ходил к ее тете, которая жила возле пуговичной фабрики на Турецкой улице. Но ее нигде не было.

Я вернулся в общежитие, было уже темно. Устал морально и физически. Сразу заснул, даже не выключая свет. К 12 часам меня разбудили эти же гречанки и рассказали, что пришла Аджимелек, одна, без ребенка. Принесла одеяло, в которое был завернут ребенок. Ничего не сказала и легла спать. Прихожу к ней, бужу. Спрашиваю: что случилось, где наш ребенок? Молчит, молчит.

Я иду к парторгу института Мамину и рассказываю ему все, что случилось. Он тоже пытался что-либо выяснить. Но все напрасно – она молчит. Тогда Мамин по телефону вызвал милиционера. Он приходит, тоже хочет узнать, в чем дело, но она молчит. Милиционер забирает ее в отделение. Я иду с ней. Там все то же – она молчит. Меня отпускают домой. А ее оставляют, а затем отправляют в симферопольскую тюрьму. Там она пробыла около месяца. Следователь Петин – сосед ее семьи – освободил ее из тюрьмы на том основании, что после родов женщина может потерять сознание и не отвечать за свои поступки.