– Ты ребёнок, – сказала Кэрол, как будто с укором. Она подняла голову. – Чего бы тебе хотелось?

Терез вспомнила, о чём она думала в ресторане, и от стыда стиснула зубы.

– Чего бы тебе хотелось? – повторила Кэрол.

– Ничего, спасибо.

Кэрол встала, прошла к туалетному столику и закурила. Терез наблюдала за ней из-под полуприкрытых век – её тревожило неспокойство Кэрол и вместе с тем ужасно нравилась сигарета, ужасно нравилось, как Кэрол курит.

– Чего бы тебе хотелось? Выпить чего-нибудь?

Терез знала, что она имеет в виду воду. Знала, потому что в голосе Кэрол были нежность и забота – Кэрол говорила с ней, как с больным ребёнком, у которого температура. И тогда Терез сказала:

– Кажется, я бы хотела горячего молока.

Кэрол улыбнулась одним уголком рта.

– Горячего молока, – передразнила она. И вышла из комнаты.

А Терез осталась лежать, балансируя на зыбкой грани тревоги и полусна, всё то долгое время до момента, когда Кэрол вновь появилась с молоком в белой прямой чашке на блюдце. Она придерживала блюдце и ручку чашки руками, а дверь закрыла ногой.

– Я не уследила, оно закипело, и теперь на нём пенка, – с досадой сказала Кэрол. – Извини.

Но Терез ужасно умилилась, потому что она знала, что именно этого и следует ожидать от Кэрол – вечно закипающего молока, пока она думает о чём-то другом.

– Ты так любишь? Просто, без всего?

Терез кивнула.

– Фу, – сказала Кэрол, села на подлокотник кресла и стала за ней наблюдать.

Терез полулежала, приподнявшись на локте. Молоко было таким горячим, что она сначала едва могла прикоснуться к нему губами. Крошечные глотки растекались внутри рта и наполняли его смешением органических привкусов и ароматов. В молоке ей чудился вкус кости и крови, тёплой плоти или волос, оно было пресное, как мел, но вместе с тем живое, как растущий эмбрион. Оно было насквозь горячим, сверху и до самого донышка чашки, и Терез выпила его залпом, как в сказках пьют волшебное зелье, чтобы преобразиться, или как ни о чём не подозревающий воин выпивает кубок с ядом, который его убьёт. Потом подошла Кэрол и забрала чашку, и сквозь дрёму сознание Терез зафиксировало три вопроса, которые задала ей Кэрол: один – о счастье, другой – о магазине, и третий – о будущем. Терез слышала, как отвечает на них. Она также услышала, как её речь вдруг превратилась в бормотание, словно это был журчащий родник, над которым она не имеет власти, и она поняла, что заливается слезами. Она рассказывала Кэрол обо всём, чего страшилась и не любила, о своём одиночестве, о Ричарде и о гигантских разочарованиях. И о родителях. Её мать не умерла. Но Терез не видела её с четырнадцати лет.

Кэрол расспрашивала, и она отвечала, хотя о матери ей говорить не хотелось. Мать не так уж была важна, она даже не составляла разочарования. Вот отец – да. С отцом – совсем другое дело. Он умер, когда ей было шесть лет, – адвокат, выходец из Чехословакии, всю свою жизнь хотевший быть художником. Он был совершенно другим – мягким, отзывчивым, никогда не повышал в гневе голоса на женщину, которая пилила его за то, что он так и не стал ни хорошим адвокатом, ни хорошим художником. Он никогда не был сильным, умер от воспаления лёгких, но Терез считала, что это мать убила его. Кэрол всё расспрашивала и расспрашивала, и Терез рассказала, как мать привезла её, восьмилетнюю, в школу в Монклере, как нечасто потом её там навещала, потому что очень много ездила по стране. Она была пианисткой, нет, не первого класса, какое там, но она всегда находила работу, потому что была пробивной. А когда Терез было лет десять, мать повторно вышла замуж. Терез приехала погостить к ней домой в Лонг-Айленд на рождественские каникулы, и они предлагали ей остаться, но так, будто на самом деле этого не хотели. И Терез не понравился её муж, Ник, потому что он был в точности такой же, как мать, крупный и темноволосый, с громким голосом и яростной и жаркой жестикуляцией. Терез была уверена, что это будет идеальный брак. Уже тогда мать была беременна, а теперь там двое детей. Пробыв с ними неделю, Терез вернулась в Дом. После этого мать навестила её ещё раза три-четыре, всегда приезжала с подарком – блузкой, книгой, а однажды привезла косметический набор, который Терез возненавидела лишь потому, что он напоминал ей о ломких, покрытых тушью ресницах матери; подарки эти мать смущённо совала ей в руки, словно в лицемерной попытке задобрить. Однажды мать привезла с собой маленького мальчика, её единоутробного брата, и тогда Терез поняла, что она – чужая. Мать не любила её отца, предпочла оставить её в школе, когда ей было восемь лет, и с какой стати сейчас она взялась её навещать и вообще притязать на неё? Терез была бы счастливее, если бы у неё вовсе не было родителей, как у половины девочек в школе. В конце концов она сказала матери, что больше не хочет этих визитов, и мать больше не приезжала, и пристыженно-негодующее выражение лица, нервный, искоса, быстрый взгляд карих глаз, судорожная кривая улыбка и молчание – вот что стало последним её воспоминанием о матери. А потом ей исполнилось пятнадцать лет. Сёстры в школе знали, что мать ей не пишет. Они попросили её написать дочери, и она это сделала, но Терез не ответила. Потом, когда приблизилось окончание школы, – ей было семнадцать – администрация попросила у матери двести долларов. Терез не хотела от неё никаких денег, да и мало верила в то, что мать даст хоть сколько-нибудь, но та прислала деньги, и Терез их приняла.

– Я жалею, что взяла их. Никому никогда об этом не рассказывала, кроме вас. Когда-нибудь я хочу их вернуть.

– Глупости, – мягко сказала Кэрол. Она сидела на подлокотнике кресла, опершись подбородком на руку, не сводя с Терез глаз и улыбаясь. – Ты была ребёнком. Когда ты забудешь о желании их вернуть, это будет означать, что ты стала взрослой.

Терез ничего не ответила.

– Думаешь, ты больше никогда не захочешь её снова увидеть? Может быть, через несколько лет?

Терез помотала головой. Она улыбнулась, но слёзы всё ещё сочились из глаз.

– Я больше не хочу об этом говорить.

– Ричард всё знает?

– Нет. Только то, что она жива. Разве это имеет значение? Не это важно.

Ей казалось, что если как следует выплакаться, всё это из неё уйдёт – усталость, одиночество, разочарование, словно они обретались в самих её слезах. И она была рада, что Кэрол сейчас давала ей возможность это сделать. Кэрол стояла у туалетного столика, спиной к ней. Терез застыла в постели, лёжа, опершись на локоть, истерзанная всхлипами, которые пыталась подавлять.

– Я больше никогда не буду плакать, – сказала она.

– Будешь. – И чиркнула спичка.

Терез взяла с прикроватной тумбочки очередную салфетку и высморкалась.

– Кто ещё в твоей жизни есть, кроме Ричарда? – спросила Кэрол.

Она ото всех сбежала. В первом её нью-йоркском доме были Лили и мистер и миссис Андерсон. Франсес Коттер и Тим – в «Пеликан-Пресс». Лоис Ваврика, девочка, которая тоже жила в Доме в Монклере. А теперь кто остался? Супруги Келли со второго этажа у миссис Осборн. И Ричард.