— Ну наконец-то ты пришел! — воскликнула она.

— Пришел, — кивнул Франсуа, весьма обрадованный таким приемом. — Вы Монтиньи не видели?

— Для него еще слишком рано.

— А! Ну ладно…

— Куда ты? — спросила Марго, когда он сделал движение к двери. — Не успел прийти и уже уходишь?

— Дело в том… — и Франсуа кивнул в сторону мужа кабатчицы, который сидел в глубине зала и исподтишка наблюдал за ними.

— Из-за него? — спросила Марго. — Да нет же.

А поскольку было ясно, что школяр ей не поверил, она крикнула мужу:

— Антуан, принеси нам вина!

Антуан поспешно взял кувшин, свечку, ключ от погреба и спустился по лесенке. Он свыкся с тем, что жена ему неверна, и чтобы не выглядеть совсем уж по-дурацки, всякий раз делал вид, будто одобряет ее выбор. Это позволяло ему поддерживать наилучшие отношения с любовниками Марго, но, правда, когда она расставалась с ними, он их не пускал на порог, а ежели кто-то пытался войти силой, вышвыривал с помощью завсегдатаев за двери. Заплывший жиром, трусливый, лукавый Антуан больше всего ценил собственное спокойствие. Вино и девицы стояли у него на втором месте.

— Ну а что до костей и карт, — говаривал он, — я их оставляю хитрованам.

Хотя сам он был хитрован, какого еще поискать, но ради процветания своего заведения всегда старался держаться незаметно; приносил вино, сыр, хлеб и садился в сторонке, подсчитывая дневную выручку, а потом отправлялся спать. Жаннетон, поджидавшая Ренье, одна сидела в углу за столом. Ренье приходил поздно вместе с Коленом; у него в этом заведении тоже была любовница, некая Колетта, с которой он обходился весьма грубо. А когда Франсуа стал бывать тут каждую ночь, Колен, который был зол на него из-за того, что не сумел его убедить, прямо-таки выходил из себя. Он свирепо ругал Колетту, помногу ночей не появлялся у нее, изменял, не обращал на нее внимания, а когда ему приходилось желать Франсуа доброй ночи, он произносил пожелание грубо и пренебрежительно, но все воспринимали его дурное настроение как следствие ссор с любовницей.

Однако Франсуа на сей счет не обманывался. Он считал: Колен зол на него из-за того, что его тут так хорошо принимают. Предположение, конечно, было невероятным, но, может, Колен ревновал его? Франсуа это страшно забавляло, и, лаская в постели Марго, он в душе бесстыдно ликовал, оттого что занимает самую лучшую комнату, и вообще испытывал полнейшее довольство.

Наконец-то он отыгрался и, сам того не желая, заставил Колена злиться и вести себя по-дурацки, свидетелем чему был Ренье да и девицы, которые обожали Франсуа, тоже…

Когда Колен выложил ему свой дурацкий план, Франсуа не сказал ни «да», ни «нет». И развитие событий, похоже, подтверждало правильность поведения школяра. Иногда «да». Иногда «нет». Такова жизнь. А в ней царит случай. И можно ли заранее знать, как все обернется? Тем не менее Франсуа испытывал благодарность к Колену за то, что тот привел его сюда и снабдил ключом, имея который, он теперь может свободно выходить по ночам, хотя Колен давал ему этот ключ явно не для того, чтобы свести с Марго.

А ключ этот, после того как Франсуа познакомился с Марго, стал для него величайшей драгоценностью; ведь он мог в одиннадцать ночи выскальзывать из дому, не опасаясь разбудить мэтра Гийома. Но Франсуа немножко перебирал. Если он не ночевал дома и возвращался только на рассвете, то уже не раздевался и садился спозаранку учить уроки, и надо сказать, они у него шли очень легко. Вообще он изрядно переменился. Связь с Марго придала ему лихости, жизнерадостности, остроумия, уверенности в себе. Она волновала ему кровь. Сделала его совсем другим, непохожим на прежнего Франсуа, и когда мэтр Гийом, внезапно осознавший, до чего изменился племянник за столь короткий срок, вслух выразил свое изумление, тот в ответ только рассмеялся, но в объяснения вдаваться не стал.

Его матушка, с которой он, как обычно, видался по четвергам, упорно утверждала, что он плохо выглядит, побледнел, но Франсуа старательно успокаивал ее.

— Это все из-за латыни, — нагло врал он. — Приходится заниматься при свечке, оттого и бледность.

— Ну да, — соглашалась старушка. — Но ты такой худой…

— Да ничего страшного, — говорил Франсуа. — Не беспокойтесь вы так. Когда я получу вторую ученую степень в университете, обязательно растолстею, чтобы вам было приятно смотреть на меня. Обещаю.

— Дай-то Бог! Вот только увижу ли я это?

— Обязательно увидите. Два года пролетят незаметно.

— Два года! — всплескивала руками старушка. — И все эти два года ты должен учиться и забивать себе голову?

— А как же иначе!

И расчувствовавшаяся старушка меленько крестила своего непутевого сына, чтобы предохранить его от зла, целовала и просила пообещать, что он будет следить за собой.

— А я пойду помолюсь в Нотр-Дам, — простодушно вздыхала она. — За тебя. Чтобы попросить помощи тебе в твоих трудах.

Франсуа даже не знал, что ей ответить на это, а его матушка, быть может, инстинктивно понимая, до какой степени он нуждается в ее молитвах, мысленно читала «Ave»[15], обращаясь к Пресвятой Деве, привлекала его поближе и заставляла сложить неловко руки перед собой — так, как она учила его, когда он совсем еще маленький ходил с нею в церковь и глазел на витражи.

У Франсуа от свиданий с матерью оставалось самое трогательное впечатление, которое, впрочем, ничуть не мешало ему ходить в заведение толстухи Марго и предаваться там радостям жизни. Материнские наставления, по сути, не оказывали никакого влияния на Франсуа. Он вспоминал их лишь изредка, случайно, но тут же выбрасывал из головы. Да и замечал ли он, как вокруг него сплетается чистое и нечистое? Стоило ему миновать Нотр-Дам, и в двух шагах за монастырем он видел непотребный дом с девками, который посещали люди всех состояний. Уж не потому ли он так вел себя? Проходя мимо портала собора с его дверьми, на которых были вырезаны святые и разные сцены из Писания, с королевской галереей, он даже не останавливался. Напротив, ускорял шаг, а если ему случалось на ходу обратиться с молитвой к той, которой он так жарко молился, когда был ребенком, и попросить у нее покровительства и защиты, через минуту он уже забывал об этом думать.

Ни его мать, ни дядюшка каноник, несмотря на все их наставления, не могли вытравить у Франсуа жажды удовольствий или хотя бы научить его противостоять своим дурным склонностям, потому что, стоило им начать, он тут же хмурился и замыкался в себе. Мэтр Гийом подозревал, что племянник обманывает его. Усталый вид и утомленные глаза Франсуа подкрепляли его подозрения. Но пока он еще не знал, в чем состоит обман, и иногда водил школяра в город поужинать со своими друзьями, которым он представил юного бакалавра уже не как мальчика, а как человека, недавно получившего ученую степень.

Франсуа послушно ходил с ним. Какими бы длинными и смертельно тоскливыми не казались ему эти вечера, это была возможность вкусно поесть и выпить, а также завязать полезные знакомства, которые — кто знает? — когда-нибудь могут ему здорово пригодиться. За столом у Жака Сегена, приора аббатства Сен-Мартен-де-Шан, кроме старой председательши де Сепо и двух женщин по имени Дави и Ренольда, которые оживляли застолье остроумными репликами, собирались важные персоны, такие, как мэтр Жак Шармолю, Жермен Рапен, Гийом де Боско, следователь уголовной палаты Жан Тийар, Рауль Кроштель, личный хирург короля Пьер Малезе, Женильяк, секретарь Сент-Шапель, и частенько к ним присоединялся даже Жан Тюркан, заместитель парижского прево. Если бы только они могли заподозрить, что Франсуа втайне насмехается над ними, что передразнивает их всех, когда рассказывает Марго про эти вечера, они бы, наверно, весьма следили за собой. Изображая преисполненного важности Жана Тийара, которого к десерту охватывало игривое настроение, Франсуа в точности копировал его поведение и голос. Он говорил точь-в-точь как следователь, в нос, изображал, как тот искоса поглядывает на корсаж старухи председательши, чьи ужимки он тоже ухватил и представлял ее суровой ломакой, а то вдруг начинал с холодным выражением лица нести всякую путаную чушь, из каковой в основном и состояли высказывания Пьера Малезе, и при этом смотрел снизу вверх с таким свирепым видом, что в конце концов сам невольно начинал безумно хохотать, а его любовница в изнеможении только взвизгивала.