— Франсуа, — нежно позвала Марго.

— Да, сейчас, — с сожалением отозвался Франсуа, которому хотелось послушать, какие новости принес Ренье. — Погоди.

Но Ренье даже не знал про Колена, и Франсуа пошел с Марго. Он спросил у нее:

— А если я влипну, как влип Колен, ты как, поможешь мне?

— Ты еще спрашиваешь! — воскликнула Марго.

— В таком случае сделай то, что сделала бы, если бы я влип. Это будет куда как лучше. Мне хоть какая-то выгода будет.

— Я что-то не понимаю…

— Давай мне двадцать пистолей, — холодно потребовал Франсуа.

Никогда он не испытывал такого удовольствия, как утром, когда клал в карман деньги.

Для Франсуа это было целое состояние; в его комнате под кроватью одна плитка в полу поднималась, и он спрятал монеты под ней, решив каждый вечер не скупиться и тратить сколько нужно, чтобы как следует выпить и повеселиться; в заведении Марго он больше не показывался, отдав предпочтение «Притону Перетты», где сорил деньгами, не считая. Отличное местечко! Стоило только Франсуа появиться там, и все радостно приветствовали его, кричали:

— Вот он! Пришел!

Вместе со всеми его приветствовал и Ренье. Ренье, пораженный щедростью Франсуа и догадывающийся — не без некоторого восхищения школяром — откуда у того деньги.

— Ты все правильно делаешь, — одобрил он полупьяного Франсуа, когда тот громогласно требовал принести еще кувшин вина, и крикнул служанке: — Эй, детка, поторопись! Живей! Франсуа Вийон платит за все! У него денег навалом.

А Франсуа добавил:

— И все они останутся в кабаке. Клянусь телом Христовым!

— Ого! Эге! Вийон — славный парень! — орали собутыльники, которых угощал Франсуа. — У него есть деньги, и он знает, как найти им применение!

Время от времени, побуждаемый Монтиньи, который вдруг вспоминал, что его друг поэт, Франсуа читал свои баллады, и его награждали рукоплесканиями. Он читал их с неподражаемым задором, комизмом и живостью, которые захватывали слушателей, и вскоре его баллада о толстухе Марго обрела такую славу, что где бы он ни появился, у него требовали прочесть ее для всеобщего увеселения. А уж увеселение, ежели говорить честно, было что надо. Этот чернявый, тощий парень в поношенном платье сопровождал чтение своего стихотворения такой мимикой, что слушателей прямо-таки охватывала дрожь; он покорял их, подчинял себе. Он завладевал ими. И все хохотали. Все были покорены, а когда он доходил до посылки, до этого откровенного и выразительного признания:

слушатели чувствовали себя так, будто на улице действительно трещит мороз, и могли по-настоящему оценить, насколько приятно сидеть в теплой компании у огня.

И в то же время всех восхищало, что, несмотря на свою молодость, Франсуа свободен от всяких предрассудков. И черт побери, так оно и было! Он весь был и в этих своих стихах, и в том, как щедрой рукой швырял деньги, которыми были набиты его карманы; кстати, тут догадывались, где он их раздобыл. Старик монах, брат Бод, большой любитель девок, рассказал об их источнике и поклялся на кресте, что это правда, и хотя он не относился к самым уважаемым людям в «Притоне Перетты», на этот раз к нему прислушались. Как только Франсуа закончил читать балладу, брат Бод вскочил и, обратившись к нему, с восторгом закричал, что так и надо писать и чтобы он продолжал идти этим же путем, потому как подобного нет ни в каких книгах.

— Ты — мой учитель! — объявил он Франсуа. — И ты воскрешаешь меня, подобно возлюбленному мною слову Божьему. Эй! Вина сюда! Клянусь Господом, поэзия превыше всего: Прими мой привет.

И чтобы не остаться в долгу перед Вийоном, монах заунывным хриплым голосом, привычным к пению псалмов, затянул песенку собственного сочинения с дурацкими словами и на дурацкий мотив, которая начиналась так:

и все сидевшие в кабаке сопровождали каждый куплет громким хохотом.

Брат Бод стал неразлучен с Франсуа и таскал его развлекаться в такие места, о которых школяр и понятия не имел. С приближением лета ночи стали теплей, не такими темными, да и рассвет наступал раньше, но брата Бода это ничуть не беспокоило. Он напивался так, словно ночь будет длиться вечность, потом с великим шумом появлялся под балконом какой-нибудь дамы, под которым музыканты настраивали инструменты, тумаками разгонял их, чтобы самому пропеть серенаду, от которой дама, естественно, приходила в ярость. И тут, как понял Франсуа, нужно было успеть вовремя дать деру, потому что, если задержаться под балконом, то на голову могли вылить ночной горшок, а вскоре появлялась и ночная стража.

— Быстрей! — кричал Франсуа монаху. — Смывайся!

Оставив брата Бода, Франсуа убегал по узким улочкам, а потом спокойным шагом подходил к заведению толстухи Марго, и та спускалась и отпирала ему дверь. Странно, но чем больше оснований давал Франсуа любовнице заподозрить его в неверности, тем сильней она привязывалась к нему. Она никогда не спрашивала, откуда он пришел, не изменял ли ей, а, торопясь ублажить, помогала подняться по лестнице, раздеться и сразу тащила в постель. Франсуа это вполне устраивало. Он и предвидеть не мог, что найдет в этой женщине возлюбленную, которая с такой покорностью будет сносить его любые выходки. Каждую ночь он заставлял ее дожидаться своего прихода, и она терпела это, а когда Франсуа возвращался после своих ночных приключений в компании с братом Бодом, Марго не протестовала против того, что им приходится спать втроем, даже при том, что утром, после ухода Франсуа, она оставалась наедине с монахом.

Ни брат Бод, ни Марго на это не жаловались, хотя после его появления — а его прозвали «крикливый монах» — все в заведении пошло не так, как прежде, и постоянные клиенты один за другим перестали заглядывать сюда. Антуан отказывался его обслуживать. И хотя брат Бод носил длинную рясу ордена кармелитов, поведением своим он ничуть не напоминал монахов, ему не свойственны были ханжеские и лицемерные повадки, позволявшие им, по крайней мере, внешне создавать видимость благочестия. Он вовсю божился и богохульствовал, сам лазил в подвал и приставал к Марго, когда его донимало желание; он бы и подол ей задрал, если бы не Антуан, который неизменно крутился рядом и мешал ему добиться своего.

— Эй, приятель! — кричал ему в таких случаях монах. — Отвали! Ты мне все удовольствие портишь!

А Марго смеялась и через некоторое время отсылала брата Бода, прося его проследить, чтобы Франсуа не слишком много пил.

— Он очень быстро напивается, — говорила она монаху, — а от пьяного от него какая мне радость?

— Неужто? — отвечал он. — Так я могу его заменить.

— Ты — это совсем не то, — осаживала его Марго. — : Ладно, ступай.