заинтересовавший меня. Однако мне хотелось взять с собой книгу. Обернувшись к ней, я увидела, что на том месте, где изображались нагие господа с бородками, теперь кланяются друг другу два искусно выгравированных скелета с истлевшими обрывками кожи на ребрах. Я быстро схватила тот предмет, стоявший на столике. Предмет имел характер некоего кунштюка, оптического фокуса, это был предмет-фокус, вот как я бы его охарактеризовала. Некий очень тяжелый свинцовый шар (видно было, что очень тяжелый) висел в воздухе, опираясь на тонкую стеклянную иглу, которая в свою очередь опиралась о стеклянную пластинку. Игла была прозрачна, и поэтому разглядеть ее почти не удавалось, возникала иллюзия, что тяжелый шар висит в воздухе. Но даже разглядев иглу, на которой держался шар, я не могла отделаться от странного гнетуще-заинтригованного ощущения и все разглядывала этот предмет, постепенно осознавая, что именно он и является смысловым центром этой комнаты, а все остальные предметы – лишь элементы призрачной декорации, бутафорский антураж. Подсовывая тот предмет мне, его попытались заслонить обилием других вещей, сделать всего лишь одним из предметов в этой комнате. Это, знаете, похоже на правительственный кортеж: едут сразу несколько одинаковых черных машин, и все они постоянно меняются местами, так, чтобы никто не знал, в какой из них находится глава государства. Но со мной такие штучки не пройдут, я всегда улавливаю запах истины, только вот мне от этого не легче. В общем, то, что приняло облик сна, перестало притворяться сном, оно стало фактом. Фактом, фигуративно выраженным в свинцовом шаре на стеклянной игле. Я делала вид, что мне скучно, и разглядывала изображенную на термосе розу, подернутую некоторой дымкой, китайскую розу, потому что термос был китайский, с иероглифами около розы. Но это неважно. Важно то, что предмет остался и продолжал существовать, более того – он как бы накладывался на меня, проецировал себя на меня, придавал мне свою форму, формировал меня по своему образу и подобию. И это было невыносимо, тошнотворно. Образ тяжелого (очень тяжелого!) свинцового шара, поставленного на острие тончайшей, неустойчивой, хрупкой стеклянной иглы, оказывал страшное давление на психику. Я сама, как бы будучи этой иглой, испытывала давление, и я готова была сломаться, и в то же время я находилась в положении тяжелого тела, колеблющегося на острие иглы, ощущая невероятную неустойчивость, ежесекундную возможность падения. Я была и шаром, и иглой одновременно, и это присутствие во мне двух несовместимых предметов… Один предмет тонкий, хрупкий, удлиненный. Другой – тяжелый, круглый. Все это создавало именно невыносимую ситуацию. Мой друг, я не для того шла по жизни извилистыми тропами, чтобы испытывать такие ощущения. Предмет-фокус стал предметом-формулой. Он угрожал сделаться состоянием длительного периода жизни. Из мгновенной вспышки магния это чудовищное чудо превратилось в ровное освещение, рассчитанное на долгий срок. Это было воплощение предмета-идеи в живое существо. Свинцовый шар на стеклянной игле – это две полюсные противоположности, совмещенные в обратной последовательности. Мое существование было расщеплено по воле предмета-идеи на две полюсные противоположности, соединенные в обратной последовательности. Все эти долгие годы я находилась в этом положении, деля свое «я» на два существования, на два бытия двух различных существ. Это было мучительно, почти непереносимо. Однако меня спас элементарный расчет: собака помрет, а я буду жить после ее смерти. После смерти собаки мое существо должно вновь обрести цельность. Так и произошло, я не ошиблась. Вначале мы поровну делили с этим бессмысленным существом предмет-идею, но потом я почувствовала постепенное высвобождение. Предмет-идея отходил в сторону животного, система без мысли, похожая на естественную структуру химического элемента, предмет-фокус все больше приближался к бессмысленному существу, к чистому ощущению. Во внешнем облике собаки и раньше содержался намек на свинцовый шар на стеклянной игле, но со временем он стал проявляться все яснее и яснее.

Чем больше хозяйка кормила меня, тем больше я жирела. Вполне естественно, даже комично. Все эти бесконечные кусочки сахара, скучающая дама балует свою собачку, вежливые гости не скупятся на подачки, эти пирожные, пирожки, подсахаренное молоко в блюдечке, жирные котлетки, все это, как это ни смешно, способствовало проникновению предмета-фокуса из области абстрактной формы в область формы конкретной. На несоответствие тяжелого шара стеклянной игле намекало несоответствие тяжелого разжиревшего тела меня-собаки и тонких, до смешного тонких лапок. Да, мне стало трудно вставать со своего матрасика и добираться до блюдечка с молоком и миски с едой.

Чем больше жирела, старела и дряхлела собака, тем лучше чувствовала себя я, тем больше жизненных сил, бодрости и ориентации в пространстве я ощущала. Этот период медленного выздоровления соответствовал тому времени, когда один за другим поумирали все мои братья и сестры. Подробности здесь не играют роли. Короче: дама с собачкой. Мне ли не узнать воплощенный предмет-фокус, предмет-идею, предмет-формулу? Ах, Педжи, Педжи, куда ты побежала? Почему она у вас такая толстая? У нас хороший аппетит.

В мозгу не сразу родилась идея определенного опережения событий. Откуда я знала, сколько она еще там протянет, эта собака? Столько-то капель такой-то жидкости, и все. Как просто. Теперь я снова обрела цельность, прекратилось существование двойственное, предмет-фокус стал смешон, как дурацкий кунштюк, доступный любому иллюзионисту средней руки. Предмет-фокус не пережил жирной собаки, он околел вместе с ней. Но не думайте, что пойти на это было для меня легко, ведь я совершила в какой-то степени самоубийство. Частичное самоубийство, если так можно выразиться. Это было связано с некоторой дурнотой, с приступами удушья, с физическим недомоганием. В определенный момент у меня мелькнула мысль, что я сейчас умру, что это не комнатная собачонка выпила отравленное молоко, а я. Но зато теперь я, в какой-то степени пережившая смерть, могу рассчитывать на то, что называют бессмертием.

Да, мой друг, вот такой вот привиделся сон. А точнее, не сон, а видение, ведь я не сплю… – она прикоснулась к моей руке своими теплыми, слегка дрожащими пальцами. – У вас почему-то удрученный вид, а мне так хорошо. Вы всегда одеваетесь в черное, как принято было когда-то, в незапамятном прошлом. Я даже не знаю, как назывались те времена, когда мужчины носили черную одежду. Интересно, какой вы без одежды? Есть ли у вас шерстка на груди, как у ондатра или опоссума? Не сочтите это домогательством со стороны женщины, но вы всегда были рядом – в мгновения моего гнева, в часы моей печали, в дни моей озаренной радости: всегда и везде я видела ваше лицо. Помню, как я танцевала в двенадцать лет совершенно обнаженная, в одном лишь оранжевом парчовом колпачке. Я