пуд ржаной муки дошел до ста пятидесяти рублей, картошка — до тридцати! Хлеб получаем с перебоями».

— Говорят, зайцы по пяти рублей. Надо будет налечь на зайцев.

— Терпеть не могу зайчатину, — сказала Тоня.

— С голоду не пропадем… Писем не было?

— Молчат. Славка, что ли, заболел…

— Завтра получка. Вышли им сколько нужно.

Они помолчали. Но в молчании теперь не было натянутости. Стало легче и разговаривать и встречаться взглядами.

Жизнь, словно утомленная от ударов и метаний, пошла спокойным и ровным шагом. Сергей быстро привык к положению женатого человека.

Сначала он удивлялся: «Почему же она не уехала? Решила остаться?»

Но как-то однажды она уронила: «Человек слаб к доброте, это надо понимать…»

В словах этих он уловил что-то от благодарности, и в то же время в них была необъяснимая грусть.

Сергей никогда не навязывал Тоне свою волю. Наоборот, во многом он подчинялся ей: в житейских вопросах он считал ее более опытной.

Самым мучительным для нее становились длинные вьюжные вечера, когда мир невольно замыкался в четырех стенах. Тогда она молча вздыхала. Правда, и в ясные дни она не особенно сияла. Никогда больше не бывала самозабвенно пылкой, как в те августовские дни. Однако Сергей верил: того, что есть у него, хватит на двоих, и со временем своей любовью он все равно покорит ее…

Через четверть часа они были в клубе за кулисами. Все лихорадочно готовились к выходу. Сергей еле признал переодетого и загримированного Садрыя. Трудно было узнать и Васю, и Ягду, «Другие и вовсе не узнают», — улыбнулся Сергей.

Пройдя на сцену, он через щель занавеса глянул в зал и ахнул: «Мама ро́дная!..» Люди сидели друг у друга на коленях, на подоконниках. Те, что не помещались в клубе, прильнули к окнам с улицы; трещали рамы. Несмотря на мороз, дверь распахнута настежь.

Десятки глаз впивались в свежую стенную газету «Красный гурт» — отныне главный печатный орган совхоза. Вместо обычной «малопитательной» передовицы Сергей написал большими буквами теплое поздравление с Новым годом и началом второй пятилетки. Делали зарисовки с лучших рабочих совхоза.

Не забыли и о сатире и юморе.

Была в газете карикатура на парня-лодыря. К его фотографии подрисовали огромный живот.

— Это не я! — твердил парень, оглядываясь. — Не мое брюхо.

Над ним весело смеялись.

В Ибряеве за всю его историю впервые показывали спектакль-концерт.

А было так. С наступлением зимы начали работать по вечерам кружки полит- и культминимумов. В центральной усадьбе кружок вел агитпроп совхоза Назаров, коренастый мужчина лет двадцати пяти, с брюшком и жестким ежиком.

Однажды на занятия пришел Сергей.

В плохо отапливаемом клубе, все имущество которого состояло из старенького батарейного приемника да испорченного барометра, парни и девчата сидели в полушубках и бешметах. На столе перед сценой тускло горела лампа-семилинейка. В задних рядах царил полумрак. Сергей сел в самом последнем ряду.

Прослушав Назарова битый час, Сергей с трудом понимал, о чем речь, и с удивлением заметил, что этот агитпроп ничем по сути не отличается от того Никиты Петровича, преподавателя обществоведения, которого он знавал еще в Еткульской ШКМ во время практики. Тот так же ловко перескакивал с одной темы на другую.

«О чем же он говорил? — спрашивал Сергей себя. — Да ни о чем, в общем. Это не вода. Вода освежает человека, а такие речи расслабляют. Вода делает человека бодрым, а от таких речей хочется спать. В сущности же, политика — самая увлекательная вещь».

Сергей перестал слушать, кто что говорил, кто что отвечал. «Нет, так дальше дело не пойдет, — сказал Сергей про себя. — Люди в шубах и бешметах просидят и выйдут на улицу, даже не почувствовав, что они побывали в клубе. А клуб должен быть центром воспитания, огоньком культуры. Чтобы человек приходил сюда стряхивать с себя апатию и лень, наполняться новым дыханием, светом. В клубе нужны свежие газеты и журналы. Надо устраивать живые диспуты. А почему бы не ознакомиться для начала с жизнью замечательных людей? Разве эти ребята и девчата знают, какими были в жизни Маркс и Ленин, Дзержинский и Маяковский, как они боролись ради лучшего будущего?.. Человек взрослеет, если он думает не только о своей судьбе, но и задумывается над судьбами других — людей светлых и самоотверженных… А может, и начать нужно с какого-то представления, с концерта, с живой газеты? Чтобы люди потянулись в клуб. Скука — вот с чем нужно бороться сегодня в деревне. Это тоже политика».

Улучив короткую паузу, Сергей пробрался к столу, перехватил растерянный взгляд Назарова и обернулся к ребятам. И сказал, что думал.

— А если уж нам организовывать такие вечера, — заключил он, — не лучше ли прийти на них вооруженными песнями, играми, веселыми шутками? Как думаете?

Ребята и девчата заулыбались и захлопали.

Когда Сергей оглянулся, Назарова не было.

Тут же, не откладывая в долгий ящик, решили поставить спектакль. Сергею поручили подобрать подходящую пьесу.

Перебрав в памяти многие пьесы, Сергей остановился на «Отелло». Он сильно «ужал» трагедию. На собрании молодежи распределили роли. Для большего впечатления подготовку спектакля решили держать в секрете.

И начали репетировать. Все делалось с задором. Через месяц спектакль и концерт были готовы…

Спектакль шел то в полной тишине зала, то под свист и улюлюканье. Но когда Яго — Вася, оставшись наедине с Отелло — Садрыем, произнес: «Я не знаю, как вам сказать… Он говорил, что…» — в зале насторожились.

— Что он? — тихо спросил Отелло.

— Лежал! — сказал Яго.

— О, проклятие! — заорал Отелло — Садрый как бы от невыносимой внутренней боли. — Платок… Заставь его признаться, а потом повесь в награду… О носы, уши, губы! Возможно ли!.. Платок, платок! О дьявол! — И Отелло — Садрый упал в судорогах, рыдая.

— Дал бы я ему в шею! — сказал в зале кто-то.

— Вот паразит… Что с человеком сделали. Надо же… — вздохнула женщина.

— Доконали! — сквозь слезы сказала девушка, сидевшая у печки.

Перед началом последнего действия Сергей заметил: Садрый и Вася за сценой сидели на досках и курили, точно после тяжелой работы.

— Если еще одна свинья перебьет — уйду к чертям! — заявил Вася.

— Ты, Вася, — пробасил Садрый и покачал головой, — хуже Яго: сколько тебя ни вари, все сыростью пахнешь…

А зал накалялся. И вот началась финальная сцена с Отелло и Дездемоной. Дездемону играла Ягда.

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — спросил Отелло, сверкая глазами.

— Что это значит, милый мой?

— Ну-ну, молись, да только покороче. Не хочу я тебя убить, пока ты к смерти духом не приготовилась…

— Ты говоришь о смерти?

— Да, о смерти.

— Нет, клянусь душой! —