– Я просто спросил, считаешь ли ты свое детство хорошим. У меня было не очень хорошее, послевоенное, плохие времена, мы ничего не имели. А вы росли неплохо, у нас было все – красивый дом, машина, каникулы, пирог каждое воскресенье.

Я вспомнила отца молодым, как он обучал меня плавать, писал мне письма, когда я научилась читать, чинил мой велосипед и как орал на судью, удалившего меня с площадки за грубый фол во время турнира по гандболу. Что ж, у меня и вправду было хорошее детство. Расчувствовавшись, я коснулась его руки.

– Да, папа, у меня было прекрасное детство. И я тебе очень благодарна, я знаю…

– Ну что ты! – Отец согнал осу с мороженого. – Все в порядке. А как ты думаешь, у твоих брата и сестры тоже было хорошее детство?

– У брата… Ну да, конечно. А почему ты спрашиваешь?

Он снова взял газету.

– Просто хотел знать. В Бохуме сорокалетняя женщина заколола своих родителей и забетонировала в парковку для машины возле дома. Она сказала, что это справедливая кара за несчастное детство. Ужасно. Но у нас с этим все в порядке, правда?

Я решила немного помечтать о симпатичных мужских задницах.

Без всяких сентиментальностей мы выпили еще по чашке кофе. Я уже прочла историю бохумской дочери и думала, что не представляю себе, как можно забетонировать отца, когда позвонила Марлен.

– Кристина, вы где?

– Сидим в «Сёрф-кафе» и едим мороженое. Слушай, у тебя в пивной еще будут работы с бетоном?

– Что? Что это у тебя за идеи?

– Так, шутка.

Шутка, конечно, была так себе, но стоила выражения на лице отца.

– А что такое?

– Сюда позвонил Калли Юргенс. Спрашивал, приехал ли Хайнц. Если есть настроение, можете зайти к нему, он сейчас дома.

– Папа, ты знаешь адрес Калли?

– Неа.

Свой ответ я проглотила. Марлен все слышала.

– Он мне сказал: Кифернвег, семнадцать. – И объяснила, как идти.

– Не торопитесь, вечером встретимся за ужином. Я приготовлю камбалу. Желаю тебе хорошо развлечься с мальчиками.

Она хихикнула и положила трубку.

Я посмотрела на одного из «мальчиков».

– Ты понял, да? Калли звонил.

– Я думал, это была Марлен… – Он подчеркнуто равнодушно смотрел мимо меня.

– Папа, Калли позвонил Марлен. И с бетоном я просто пошутила. Извини.

– Такими вещами не шутят.

– Да, прости, ты прав. Так ты хочешь зайти к Калли?

– Пожалуй.

Я сделала официанту знак и вытащила кошелек. Папа никогда не платит, если обижен.

Папа и Калли познакомились в пятидесятые в Гамбурге. Оба они из франконской провинции в поисках приключений сорвались на север. С приключениями не сложилось, если, конечно, не считать таковыми работу на верфях и комнату на двоих в христианском союзе молодых мужчин. Калли и папа добавили еще одно – стали вместе снимать квартиру.

– Мы были, так сказать, первой коммуной…

Каждый раз, когда отец произносил эту фразу, выражение лица у него становилось залихватским, при этом он незаметно проводил рукой по зачесанным остаткам волос.

– Да… лихое было времечко.

Думаю, в тот момент он жалел, что не курит, свернутая как бы между прочим самокрутка добавила бы ему крутизны.

Когда мне было тринадцать, миф о том, что я дочь старого хиппи, умер. Ханна, жена Калли, рассказала, что квартира представляла собой две бывшие детские в жилище вдовы железнодорожника. Фрау Шлютер после отъезда дочери не захотела жить одна и стала сдавать комнаты Калли и Хайнцу, готовила им, стирала и гладила. Алкоголь и женщины были под запретом, зато каждый вечер они втроем играли в канасту. С колбаской и огурчиками.

Через полгода папа пошел в армию, а Калли на таможню. Связь они продолжали поддерживать, лихие времена сближают.

Калли и Ханна жили в красном доме с большим участком земли. Папа задержался у ворот, разглядывая палисадник.

– У них вообще нет гортензий. И очень мало роз. Зато везде облепиха.

Я показала на стену дома:

– Розы там. У них есть еще один красивый сад.

– Ну, не знаю. У нас везде были розы. Но Калли никогда не имел к этому таланта. Даже в то время.

Звоня в дверь, я представляла себе, как молодой Калли пересаживает узамбарские фиалки фрау Шлютер.

– Могу я тебе напомнить, что у нас садом занимается мама?

– Она не косит газон.

Калли открыл входную дверь.

– Хайнц!

Он протянул ему руку. Папа пожал ее.

– Калли!

Калли положил вторую руку отцу на плечо.

– Хайнц, старина!

– Калли! Сколько же лет?

Они, не переставая, трясли друг другу руки.

– Хайнц, это ты. Столько лет… Старина!

– Да, Калли.

Они были настоящими мужчинами. Суровыми мужчинами. А я была ребенком, и меня Калли обнял.

– Кристина, моя радость, ты так выросла! Я еще помню, как ты срыгнула на мой единственный костюм. За полчаса до того, как нам следовало идти в церковь. Это было, кажется, на конфирмацию Фолькера. Да, Хайнц? Ты еще одолжил мне куртку. Но вообще ты была очень милым ребенком, Кристина.

– Мы с твоим сыном одного года рождения. В четырнадцать лет я уже не срыгивала, Калли.

– Нет? Ну тогда это было на крестинах. Как бежит время! Заходите же, я сварю нам кофе.

Мы прошли за ним в гостиную, Калли сгреб в кучу лежавшие на диване газеты, бумаги и письма и освободил кресло от шерстяного пледа, велосипедного шлема и обувной щетки.

– Садитесь. Я сейчас.

– Видно, что без Ханны он совсем потерялся, – шепнул мне отец. – Не думаю, что обычно здесь такой беспорядок.

Он взял иллюстрированный журнал и начал его листать. Я разглядывала гостиную. Это вполне могла бы быть обстановка моих родителей. Справа мягкий гарнитур, диван и два кресла, перед ним низкий столик, слева большая стенка со встроенным телевизором и домашним баром, рядом обеденный стол с четырьмя стульями, за ними практичный сервант. В ящиках, наверное, лежало столовое белье, а в шкафу стояли вазы и графины, которыми никогда не пользовались. На стенах висели традиционные семейные фотографии. В центре – все семейство тридцать лет назад, Ханна в центре, Калли за ней, справа Фолькер в пубертатном периоде, слева Катарина, примерно лет десяти. Мои бабушка с дедушкой на свою золотую свадьбу получили от нас такую же фотографию. Рядом я узнала свадебную фотографию Катарины, Фолькера в морской форме и множество детских снимков, наверное, дочери Катарины. Я задумалась: когда папа виделся с Калли в последний раз? Папа с нахмуренным лбом бросил журнал назад к остальным.