Когда они вышли за околицу, Мина-биби заговорила о том, что она стара и ей уже недолго осталось жить. Ей хотелось пробудить в сердце внучки жалость, и разговор этот неприятно подействовал на Анжик. Она не знала, что ответить, и в смятении смотрела на кусты малины, растущие по обе стороны дороги.

Вот и часовня. Она очень обветшала от времени.

Возле самой часовни стоял почерневший от времени каменный крест, у которого нередко останавливались собаки и поднимали заднюю лапу.

Мина-биби подошла, преклонила колени и благоговейно поцеловала крест. Анжик с удивлением смотрела на бабушку и не могла понять, почему она целует этот черный камень. Мина-биби поднялась и велела внучке тоже поцеловать крест.

— Не хочу, он грязный… Не буду я целовать камень, мне неприятно…

Мина-биби оторопела. Она не ожидала такого ответа. Несколько мгновений она стояла неподвижно, словно второй каменный крест вдруг вырос возле первого. Потом очнулась, и, согнувшись в три погибели — дверь была очень низкой, — вошла в часовню. Анжик последовала за ней. Ей хотелось посмотреть, что такое часовня и что там будет делать бабушка. Входя, она ударилась головой о каменный косяк.

— Ой, какая гадкая дверь…

— Нельзя так говорить, деточка, бог накажет, — испугалась Мина-биби.

— Бога нет, бабушка, — громко и решительно ответила Анжик.

Мина-биби обомлела. Она с ужасом взглянула в ясные, живые глаза внучки, и ей показалось, что в них блеснул враждебный огонек. Она подумала о сыне, о том, что он скоро уедет, и, опустившись на колени, склонила голову на холодный пол часовни.

Обросшие мхом каменные стены часовни были немыми свидетелями ее глухих рыданий.

А Анжик потянулась к зеленым листьям малины, пышно разросшейся на полуразрушенной кровле часовни…

1927

ОРАНДЖИЯ

Перевод Е. Алексанян

В маленькой лощине Оранджия каждую весну цветет шиповник и распускается дикая роза — желтая, белая. Камни Оранджии нагреваются, и желтопузые ящерицы лежат на горячих камнях, высовывая язычки.

В те времена, когда стоял там дом Манаса, в лощине Оранджии шиповника не было, пугливые ящерицы не бегали по стенам домов, а на месте дикой розы в огороде цвел огурец.

Узкая тропка соединяла лощину Оранджия с селом. Теперь исчезла и эта тропка.

Манас, зачем тебе было строить свой дом в Оранджии, или не знал ты, что и Давоенц Аракел зарится на лощину, где снег тает быстрее и из-под него раньше прорастает трава.

Давоенц Аракел, обутый в крепкие постолы из воловьей кожи, посмотрел однажды утром в сторону Оранджии, где паслись два отбившихся от стада теленка, и задумал построить в лощине усадьбу. А спустя две недели Манас отвез в Оранджию камень и известь и, подвернув до колен штаны, стал месить ногами раствор, а мастер укладывал из тесаного камня стены дома.

Аракела в деревне не было. Вернувшись, он глянул исподлобья на выложенную стену, разозлился, затаил в сердце злобу. А поутру попрекнул Манаса Оранджией, затеял ссору.

— Небось думаешь, нет на тебя ни суда, ни управы, — сказал Манас, — ан не быть по-твоему, я построю свой дом в Оранджии, так-то, Аракел…

— А ты, Манас, знай, с кем дело имеешь. Я — Давоенц Аракел, а ты… ты щенок против меня! — и как саданет Манаса дубинкой по голове.

Схватились они, шум, крик. Манаса, окровавленного, унесли домой. Аракел посмотрел ему вслед, глянул на людей, сидящих на бревне под стеной, погрозился еще и пошел домой. Все это слышали и видели люди, но не проронили ни звука. Боялись Аракела, говорили друг другу шепотом, что Аракел связан с самим жандармом, наушничает в деревне, что он правая рука у больших чиновников. Когда Аракел ушел, какой-то старик тихонько сказал соседу:

— Аракел — доносчик, и отец его был таким, в отца и пошел.

Вражда между родами была давней. Строившийся в лощине дом, подобно острой щепке, засел в глазу у Аракела. Из-за забора своего сада он подолгу смотрел на поднимавшиеся стены. Смотрел на Манаса, который, повязав от солнца голову, подносил мастеру камень и известь. Глядел Аракел из-за забора и жалел, что дубинка не угодила Манасу в затылок. Поднимались стены дома, и по мере их роста дыбилась в сердце Аракела злоба, словно конь, потерявший узду. Мысли под папахой роились, как черви — мерзкие черви, копошащиеся на падали.

Он пошел к знакомому приставу, понес ему масло и мед, а для сына пристава — ягненка с выкрашенным к пасхе лбом.

— Отступись, Манас, — говорили люди, — гляди, Аракел повадился ходить к приставу.

Но мельница Манаса, знай, молола прошлогоднее зерно.

— Что, думаете, выше пристава уже и нет никого? Нужда придет, до самого генерала дойду…

Аракел все кружил над лощиной. Мимо Оранджии проходил, опустив голову, насупив брови. В сердце кипела жажда мести, ни о чем больше думать не мог.

Манас построил дом, настелил крышу бревнами, хворостом, забрал из старого родительского дома жену с ребенком и перебрался в новое жилище.

Говорят, что именно в эти дни пристав созвал к себе самых влиятельных людей деревни и пригрозил:

— Глядите, коли не выберете Аракела старостой, наплачетесь у меня.

Другие говорят, что не пристав это сказал, а дружки Аракела пустили слух по деревне.

Манас копал в лощине огород, когда дошла эта весть и до него. Насупившись, уткнулся взглядом в землю — как стоял, так и застыл с камнем в руках. Положил камень на изгородь, а мозг все сверлила и сверлила мысль, что придет время и Аракел сорвет на нем свою злобу. Вечером, не отводя глаз от железного дверного засова, Манас сказал жене:

— Собака нам нужна. На окраине села живем, да и дорога рядом.

…Кто-то выкрикнул, что, мол, быть старостой Ара-келу. На собрании как: один крикнет, другие поддержат. Кричали, шумели и под конец решили, что стороны должны размежеваться.

— Кто за Аракела, пошли к стене, — позвал кто-то. Одна группа придвинулась к стене, потом к ней присоединилось еще несколько человек, а когда «хозяева» деревни, толкая друг друга, потянулись к Аракеловой стенке, народ пошел за ними, как овцы за солью.

У Манаса подкосились колени и,