Жена Сакана расстелила скатерть, подала хлеб, сыр, мацун. Сакан потянулся к скатерти, оторвал от хлеба самые вкусные корки, положил их перед Асей, хотел и миску с мацуном подвинуть к ней, да смутился и вернул миску на место.

Пока ели хлеб, Сакан не сводил глаз с этих корочек, лежащих перед Асей. Дивился тому, как она ест. Ася брала небольшие ломтики лаваша, надкусывала несколько раз и жевала, потом незаметно проглатывала. Сакан же лаваш делил надвое, пальцами разминал сыр по длине его и, свернув трубочкой, жевал, как будто бы то был стог сена.

Когда жена Сакана кончила укладывать ребенка и, подойдя к столу, принялась за еду, ему показалось, что жена его жует под стать старой корове, замешивает хлеб на слюне и, заглатывая его, слегка вытягивает шею.

После того как убрана была со стола еда, пока жена Сакана стелила, мать успела подойти к Асе с расспросами. Когда она справилась, есть ли у нее ребенок, Ася, рассмеявшись, ответила:

— Нани, я даже не помолвлена.

Нани только и успела что сказать про себя «то есть как?» и была крайне удивлена, что такая уже взрослая девушка не помолвлена и еще не имеет детей.

— Я человек партии, нани, я себе не принадлежу, — сказала Ася, кажется, сообразив, что нани усомнилась в правдивости ее слов, может, что и другое подумала про ее поведение. Да только смысл сказанного ею что-то не дошел до сознания нани, хотя невестка и поспешила прийти на помощь, разъяснив, что это такое — партия.

Когда жена Сакана, стесняясь, поясняла свекрови, слегка наклонившись к ней, она продолжала краем глаза следить за Асей, как бы спрашивая — верно ли я усвоила урок? И Ася смотрела на нее с теплым чувством удовлетворения. Присматривалась к невестке и свекровь: она и рада была, что та не является членом партии, и где-то сомнения вкрались — а не нахватается ли она чего на всех этих собраниях и не переменится ли?

Сакан отворачивал бахрому на карпете, накинутом на курси, не переставая слушать пояснения жены. И когда жена его сказала, что хотела, Сакан поднялся с места, спросил, где лампа в хлеву стоит, и, почесывая плечо, направился туда.

На сене лежал покрытый пушком теленок, облизывал губы. Корова то принималась за сено, то поворачивала голову в сторону теленка, мычала. Сакан навалил в ясли сена, постоял подле коровы, держа в руке лампу.

Когда он вошел в дом, Ася уже легла. Рядом с постелью лежала ее одежда, белое платье показалось Сакану снежным сугробом. И когда он проходил мимо нее в другой конец комнаты, где постелено было для него и где стояла детская колыбелька, учуял он приятный запах, словно кто-то нарвал горных цветов, размял их, извлек сок и разбрызгал по курси, по полу, по задымленному потолку. Но когда сел на своей постели, снял постолы, в нос ему шибануло прогорклым духом хлева, навоза, приставшего к ним, и слипшейся соломы. В этом углу застоялся кислый дух давно не стиранного одеяла, тысячекратно пропахшего потом, рубахи, выгоревшей под солнцем чухи, давно не мытого тела.

Сакан наказал матери, чтобы положила на видном месте серп — принести чуть свет для коровы свежей травки. Поворочался под толстым одеялом, пока наконец сон не стал одолевать уставшее тело. Ему почудилось, что покачивает его на воде, то поднимая, то опуская, и виднеется на поверхности воды чье-то белое платье.

Когда жена приподняла край одеяла и вытянулась рядом с Саканом, он чуть приоткрыл глаза, увидел, что лампа уже погашена. Он вполголоса спросил у жены, почему у него под головой вместо подушки карпет лежит.

— Я нашу подушку ей отдала, — сказала жена и прижалась к нему еще сильнее. Сакан учуял дурной запах изо рта жены, показалось ему, что зубы у нее поржавели и подгнили. Повернулся на другой бок, лицом к стене и сам подивился — как же это он до сих пор не слышал этого запаха у нее изо рта.

Рассветный луч успел уже проникнуть через ер-дик, застыв на карпете молочноватым пятном, когда Сакан протер глаза, надел постолы.

Проходя мимо Аси, он увидел белое платье, шею, часть плеча, тонкую полоску белой ткани на плече. Рванулся к двери, схватил серп и вышел на двор.

Перед домом, возле ручья, умыл лицо, вытер его краем чухи, сошел в ущелье — накосить травы в саду. Дорогой Сакан неотступно думал — голой легла спать Ася или осталась в рубашке, а если в рубашке была, тогда отчего плечо было обнажено, может, лежащее рядом белое платье и было ее рубашкой?

Корова то и дело оборачивалась на дверь хлева, вылизывала теленка, терлась шеей о доски, раздирая ее в кровь. В доме уже проснулись, успели убрать постель, жена его разожгла очаг и кипятила воду для чая, когда вошел Сакан с двумя копнами свежей травы за плечами.

Раскладывая траву перед коровой, Сакан заметил, что Ася стоит рядом. Она смеялась, когда теленок тянул морду к свежей травке, обнюхивал ее и отбегал на слабых еще ножках, тычась в материнское вымя.

Ася выбрала из копны два-три цветочка, поднесла к мордочке теленка, корова почуяла это, забила хвостом, резким движением повернула голову. Не будь она привязана, может, и боднула бы. Ася отпрянула, цветочки выпали из рук.

Вскипятив воду для чая, жена Сакана подогрела воды, чтобы Ася могла умыться. И хотя Ася противилась, жена Сакана взяла из ее рук миску, чтобы поливать ей.

Сакан стоял на пороге хлева. Он видел, как умывается Ася. Набрав полный рот воды, раздув щеки, она пальцем сполоснула зубы, ополоснула рот, выпустив воду изо рта, и так несколько раз. И тотчас вспомнилось Сакану, как дурно пахло изо рта ужены.

— Вот гляди и учись, чему тебя мать учила?!

Утром, за чаем, Ася опять ела немного. Мать с одной стороны, жена — с другой наседали на Асю.

— Ешь, путь у тебя долгий, еще проголодаешься.

Ася рассмеялась, сказав:

— Того, что я успела съесть, мне на три дня хватит.

Нани удивилась и решила про себя, что Ася хворая, что внутри у нее пусто, никак, болезнью мается, коли не ест.

Потом Сакан пошел и привел из соседского хлева Асиного коня. На крышах собралось несколько женщин, Ася что-то говорила им. Сакан подтягивал подпругу, когда слух его уловил, что Ася обещает еще когда-нибудь приехать.

Конь стоял уже оседланный, когда женщины спустились