ни в какие партии, и вдруг Георг вскочил на ноги. Как можно оставаться слепыми и нерешительными, раздраженно заговорил он, когда большинство рабочих третьего промышленного города Германии пока еще не поделились на тех, кто сохранил рабочее место, и тех, кто его потерял, они все еще единодушны в понимании того, что своей нищетой обязаны капиталу и его прислужникам, которые промышляют повсюду?! В Германии капиталисты нажились на войне, на гиперинфляции, процветали в золотые двадцатые. Но канцлер Брюнинг переложил убытки от кризиса вовсе не на стальных баронов и уж тем более не на Гинденбурга и прочих генералов, у которых надо бы конфисковать поместья и отправить куда подальше, где они могли бы стрелять только по кабанам. Куда там! Эти паразиты в мундирах и производители пушек сговорились свалить на немецкий народ долги войны, которую они же и развязали. А Брюнинг был их послушным орудием, и тиски его драконовских мер давили рабочий класс и ветеранов – пушечное мясо, которому повезло вернуться с фронта.

Георг смотрел в сторону Герды, Герда смотрела в сторону Георга. Когда она подняла на него глаза, ее взгляд стал кротким, как у человека, жаждущего услышать продолжение сказки от великого сказителя, который знает, как не потерять внимание слушателей, как не дать их охватить первобытному страху, предшествующему развязке.

И тогда пришли волки. Они множились, потому что их недооценили, посчитали хоть и хищными, но примитивными животными, спутали с немецкими овчарками, которых можно приручить и использовать для своих нужд. Они бы и близко не подошли к домам, если бы не голод. И не только мелкие лавочники, инвалиды войны, люмпены и преступники попались в сети коричневорубашечников. Теперь на каждом заводе, складе, стройке, в каждом доменном цехе, где закрыли или сократили производство и рабочие места, единая масса пролетариата расслоилась. Голод – плохой советчик, а отчаяние – еще хуже. Голод и отчаяние работают на фашистов и на их уже далеко не тайных сторонников. Дамы из высшего общества уже соревнуются, кто из них сможет накормить до отвала Гитлера, назло рабочим, которых их мужья оставили без средств к существованию.

– Чтоб он подавился! Чтоб рыбья кость проткнула ему глотку! – выкрикнула Герда.

– Все знают, что этот деликатный мясник не переваривает ни рыбу, ни мясо, – перебил один из их одноклассников, вызвав бурю шуточек.

– Ну все, хватит! – взорвался Курицкес. – Умей мы не только чесать языком, в воздухе не воняло бы его газами.

Георг добился пылкого нетерпения на лице Герды (она чуть подтянула колени так, что подол ее юбки приподнялся), но теперь не знал, как продолжить.

– Мой отец ведет дела с Италией и часто туда ездит. Вернувшись, он каждый раз говорит матери: «Дина, разве вас ничему не научило то, что натворил социалист Муссолини? И вы думаете, что вам будет проще с коварным австрийским карликом в стране реваншистов-антисемитов?» А она кричит, что он не имеет права ее упрекать, потому что она сама поставила на ноги троих детей.

Вилли показалось, что за этой необычной прямотой скрывается растерянность; тем не менее все взгляды были устремлены на стоявшего Георга.

– Отец прав. Мы все вместе должны их остановить как можно скорее, – продолжал он сухо, и Герда сразу же отреагировала на его предостережение: ее острые ногти вонзились в ладони, лоб нахмурился, подбородок и губы напряглись, а глаза заискрились грозной энергией детской, упрямой ярости.

«Откуда у нее эта ярость?» – спросил себя Вилли, пугаясь и восхищаясь одновременно.

Георг закурил сигарету, предоставив остальным возможность высказаться. Он не отдавал себе отчета, что сейчас его глаза (пресловутые глаза Курицкеса!) смотрели на Герду с томным блеском, – Такса поверить не мог.

«Небось, вообразил, что стоит ему привлечь на баррикады фройляйн Похорилле – и революция, можно сказать, у нас в кармане, а он заодно утрет нос жениху-капиталисту».

Тут ему, конечно, стало стыдно. Что же он за друг, если так озлобился из‑за женщины? Нужно снова сосредоточиться на ораторе, сделать вид, будто этих мыслей и не было.

Тот вновь обрел свою обычную непринужденность, но Вилли чувствовал, что потерял друга, которым мог восхищаться и которому мог завидовать. Курицкес оказался таким же, как все, – мотыльком, привлеченным светом пламени Герды, первого пламени, затмившего Георга в глазах Вилли.

От каждого по способностям, каждому по потребностям.

Георг был готов на все, чтобы заполучить эту девушку из Штутгарта. И для этого у него, почувствовал Вилли, было не только больше способностей, но и больше потребностей. Георгу Курицкесу так сильно нужна была Герда Похорилле, потому что его цели и задачи были выше. И когда Герда была рядом, все вдруг становилось ясным и понятным.

Водители, медленно проезжающие по Хертель-авеню, видят мужчину: он, должно быть, не местный, но производит впечатление порядочного человека. Может, официант, судя по белой рубашке и перекинутому через руку пиджаку? Но если он идет на работу, то почему остановился на тротуаре? Что‑то забыл дома? Не может найти ключи от машины?

Это не так далеко от истины. Доктор Чардак застыл на тротуаре, потому что не может найти слово. Слова он ищет гораздо чаще, чем ключи от машины. Обычно это случается с ним во время беседы, реже – когда он один. Пока воспоминания о Лейпциге шли ровно, как Хертель-авеню, доктор Чардак продвигался в своем параллельном измерении без всяких препятствий. С незабываемым смехом Герды он шагал легко и быстро – глоток свежего воздуха в спертой от выхлопных газов атмосфере. А сейчас доктор Чардак наткнулся на это слово, которого нет в его новом языке. Он сосредотачивается, напрягается, но Freiraum[73] не существует в английском. Приходящие в голову слова free и room[74] уместны разве что для брони номера в мотеле, сверкающем в темноте неоновыми огнями. Вдруг он снова видит себя на трассе Нью-Йорк – Буффало, как борется со сном и с обоснованным страхом, что, если потеряет управление, помощь придет только через несколько часов. Но и Хертель-авеню, что длиннее и шире Елисейских Полей, способна подпитать роящиеся в его вспотевшей голове мысли. Пространство никогда не станет абстрактной ценностью там, где в нем нет недостатка, где оно идет на выброс, как остатки еды в ресторанах. Однако в Германии, которая готовилась задушить свободу, Freiraum было не только мансардой Георга или большой лужайкой в парке Розенталь – нетронутом лесном островке, где все они, живущие поблизости, с детства знали каждую тропинку. Оно означало нечто более пространное и сложное, но в то же время привычное, ведь в языке было слово,