— …стань тогда первым среди них. В нашем роду вторых не бывало…

Он ничего тогда не отвечал, просто прижал ладонь к щеке, ладонь человека, который так и не смог, так и не захотел…

Отец отошел в беспамятстве через два дня, а через восемь — Констант принял крещение и окончательно стал христианином. А через четыре года распорядительный и предусмотрительный Констант уже был епископом великого града Аквилеи. Первым среди братьев и сестер.

И вот теперь — статный человек средних лет, с легкой полнотой, которая придает солидности, но не выглядит нездоровой, с каштановыми кудрями и изящной бородой античного философа — так похож на отца, вот бы он гордился! — стоял у горящего горна и выдувал новый сосуд. Он смотрелся немного комично с надутыми щеками, с торчащей изо рта трубочкой, на которой висела капля расплавленного стекла, — и от его дыхания она постепенно раздувалась, а он вращал трубочку нежно, как младенца, чтобы тяжесть капли не нарушила ее симметрии.

— Мир тебе, Констант!

Он и бровью не повел. Ремесло не терпит суеты.

Рыжий подросток (видна была кельтская кровь), — чуть помладше самого Феликса, из тех, кто помогал Константу и на молитве, и во время труда, — тщательно вытягивал железным инструментом из огня тонкую полоску такого же стекла, гордясь и радуясь доверенному труду. И вот уже сосуд, стынущий на зимнем воздухе Аквилеи, замер всего на миг между текучестью и хрупкостью, как раз вовремя, чтобы приземлить его на диск-подставку, затем тремя-четырьмя выверенными движениями взять у подмастерья полоску, чуть ее приплющить, прилепить к сосуду, создав ему ручку. И только когда сосуд замер, — уже обретший форму, но еще не остывший, переливающийся голубыми и зелеными красками летнего аквилейского моря, такой, что и глаз не отвести — епископ-стеклодув поднял глаза на гостя:

— Мир тебе, Феликс!

Как прекрасен был этот миг сотворения! Из песка и соды возникает текучий сплав, дыхание человека придает ему форму, и на грани природы и искусства рождается хрупкая красота, способная содержать в себе и святыню, и яд. Не так ли и Господь сотворил человека?

— Какая красота!

Феликс не мог сдержать восхищения, а Констант — гордости.

— Говорят, первыми это искусство открыли египтяне, мы лишь их ученики. С десяти лет стою я у горна... Но не всегда и по сю пору удается сделать всё без помарок с первого раза. Видно, ты добрый вестник, если твой приход помог в труде!

Феликс немного поморщился — не было ли тут языческого суеверия? Но тут же и одернул сам себя: как можно такое думать о епископе!

— Я принес сосуд. Тот, в котором относил дары Паулине.

Но в какое сравнение, если честно, шел тот простой глиняный горшочек с этим произведением епископского искусства! Разве только тем, что в нем была Кровь Господня. Но, разумеется, стекло более приличествовало бы ей.

— А вот добрый ли я вестник…

Епископ оторвался от сосуда и внимательно взглянул на Феликса. Он не спрашивал, он утверждал:

— А вот вестник ты, похоже, недобрый. Пойдем лучше в дом.

И повернулся к подмастерью (Феликс надеялся, что услышит его имя — спрашивать было неловко).

— Я скоро вернусь, закончим с тем, что осталось. Горн не гаси, но и не раздувай, не трать угля. Там еще на три сосуда нам хватит… или на два? И на сегодня всё.

Внутри дома всё выглядело иначе, чем в мастерской — обстановка была не то чтобы роскошной, но с немалым достоинством и достатком. Констант провел его в одну из внутренних комнат за дубовой дверью, — там он обычно беседовал с важными гостями, — и Феликс подивился его прозорливости: прежде, чем он сказал пару слов, тот уже понял, что разговор будет серьезным. Епископ опустился в массивное кресло из того же дуба, что и двери, с резными ручками, занял привычную позу внимательного слушателя, — а Феликсу указал на сиденье напротив, попроще, без украшений. Даже мебель указывала здесь на иерархию…

— Что за весть у тебя?

— Прости, господин мой Констант, что не смогу сказать всего… Я дал обещание.

— И по частям можно восстановить целое. Итак?

— Скажи, доводилось ли тебе переживать… гонения?

— Что ты называешь гонениями? Мы, благодарение Богу, живем в мире и благополучии. Ну, соседи косо смотрят на нас, вслед могут выкрикнуть оскорбления… Не всегда было так. При Нероне…

— Здесь, в Аквилее? — Феликс перебил епископа, чего не позволял себе прежде никогда, — здесь ведь тоже были свидетели[42]веры? Я слышал имена…

— Да, лет восемь или девять назад. Некоторым пришлось отдать жизнь за право верить во Христа. Я, собственно, сразу после этого и…

— Может ли это вернуться, как ты полагаешь?

— Всё может быть, вернее, всё в руках Божьих, — на лице Константа отразилось нетерпение и легкая досада. Феликс расспрашивал его о прошлом, но наверняка знал нечто о будущем — и медлил знанием делиться.

— Мне… до меня дошли слухи…

— Новый консулар, так?

— Откуда же ты…

— У таких вестей длинные ноги, а у епископов чуткие уши, мой юный друг. Уж не думаешь ли ты, что я, ежедневно занимаясь делами церкви Аквилейской, думаю только о том, как бы половчее выдуть сосуд из стекла цвета морской волны, и обсуждаю разве что достоинства песка с разных участков побережья? Мы сбережем драгоценное время и силы, если ты расскажешь мне то, что знаешь.

— Не могу…

— Что ж, пойдем чуть более длинной дорогой. Расскажу тебе я. Некто, кого мы не будем называть, сообщил тебе, что к нам едет консулар. И что ему может взбрести в голову устроить тут маленькое такое расследование: нет ли среди аквилейцев христиан. Так?

— Да, но…

— Отвечаю на незаданный вопрос: если это была и новость, то разве что для тебя. И тебе в связи с этим поступило некоторое предложение, которое ты колеблешься принять.

— Откуда…

— По твоему лицу. В горне скоро закончится уголь, а во мне — благожелательное терпение. Феликс, друг мой Феликс, если можешь спасать, а не губить — спасай людей, а наипаче единоверцев. Играть в прятки, «не выдавать» того, кто доверил тебе их жизни — не самое достойное дело, не так ли?

— Так…

Феликс чувствовал себя опустошенным, как тот самый сосуд, — если позволительно, конечно, сравнивать священный сосуд с грешным человеком! Епископ вытаскивал из него сведения прежде и помимо слов, будто бочку опорожнял, наклоняясь и черпая с самого дна.

— А чтобы спасать, следует, прежде всего, знать об опасности. Нужно не бояться идти ей навстречу, упреждать ее, глядя ей прямо в лицо. От тебя хотят наверняка, чтобы ты был осведомителем в моем доме, да и не от тебя первого — прекрасно. Расскажи им, какой сегодня вышел у нас сосуд... А сам присматривайся, прислушивайся к ним. Будем просты, как голуби, и хитры, как змеи. Что услышишь там, — расскажешь мне. Годится?