litbaza книги онлайнСовременная прозаАквилея - Андрей Десницкий

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 53
Перейти на страницу:

Любовь к Родине тоже свойственна каждому. Не колеблясь ни на мгновение, скажу, что люблю Рим и готов отдать за него жизнь. Всё казалось таким простым сначала: поступить в легион, отправиться на границу и медленно, упорно ее сдвигать, забирая земли у варваров… И тут я представил себе, как в глухом германском лесу или в мавританской пустыне я втыкаю свой меч в тело человека, вышедшего на защиту собственного дома и ничем не грозящего моему, — и не стал вступать в легионеры. Может быть, вы скажете, что варвары совсем не то, что мы, римляне и эллины, или что я сопливый и чувственный слабак, но так уж оно вышло.

Что такое моя любовь к Риму, как не тонкий ручеек среди тысяч других, что бегут вдоль наших селений к Тибру и Тирренскому морю… но не впустую ли льется вода, которая могла бы орошать наши поля, вращать жернова наших мельниц? Я не нашел пока, как послужить любимому Отечеству. Мог бы я поступить на гражданскую службу, так и это теперь не выйдет, ведь я не могу принести жертву государственным богам. Всё дело в небесной моей любви, я обрел ее совсем недавно.

Помню, как подростком, лежа на своей постели и не умея заснуть, я представил себе, как однажды я умру. Эта мысль поразила меня, как молния — одинокое дерево среди поля: останется всё в этом мире, каким оно было прежде, но не станет в нем меня, моих мыслей, чувств, воспоминаний. Я и прежде знал, что люди умирают, я видел мертвых, но только теперь, на пороге взрослости, я принял это знание как весть о себе самом. Я однажды умру. И что будет дальше, никто не может сказать: одни говорят, что там полное небытие, какое бывает до нашего рождения, другие описывают спящие тени в унылом Аиде, а служители таинств Митры или Исиды намекают на что-то таинственное и потому не слишком убедительное. Но в одном, главном, не было сомнений: однажды всё оборвется. Тогда зачем вставать, умываться, есть завтрак, отправляться в школу и учить там Гомера и Вергилия?

В тот раз я промучился бессонницей, и на следующий день рассеянно и не в лад отвечал в школе, получил от учителя три замечания и, наконец, заслуженную порку. И, елозя под его ремнем, думал только об одном: а ведь смерть положит конец всему: и боли, и радости, и страданию. И я был бы готов длить это страдание вечно, если бы только длилась с ним и моя жизнь, неповторимая, единственная.

Я заболел тогда, не столько от простуды (а время было зимним, как сейчас), сколько от переживаний. Лежал в горячке, мама снизошла до того, чтобы сидеть со мной рядом, клала мокрое полотенце на горячий лоб, а я метался от беспомощности, от конечности своего бытия… и в бреду я услышал голос, шедший откуда-то: даже не сверху, а словно бы изнутри меня, из того светящегося облака, которое окутало мое тело: «подожди». Я спросил, сколько ждать, и голос ответил: «три года». И я уснул. Болезнь отступила. Потом даже учитель сочувствовал мне, сказал, что жалеет о наказании, он ведь не знал, что я заболеваю. А я был благодарен всему миру, и ему тоже: мне откроется самое важное и нужное, нужно только подождать.

Прошло три года, я всё это почти позабыл. Старшая сестра вышла замуж, мы переехали в Италию, в родовое поместье моей матери, где уже почти ничего не напоминало о славе отца и всё вокруг твердило лишь о её красоте, и я, казалось, и думать забыл о тех словах… но тут, в Италии, среди наших рабов уже завелось какое-то новое учение, они отпрашивались у матери на свои сходки, она насторожилась и велела им всё объяснить ясно. Так я впервые услышал о Нем — об Иисусе, который был распят и взял на себя грехи мира, а тем, кто пойдет за Ним, обещал вечность с Богом.

Нет, не стоит так ухмыляться, Мутиллий, — Феликс обвел взглядом всю свою аудиторию, — я знаю, что ты хочешь мне ответить и не буду с тобой спорить об этом. Я могу только рассказать о собственном выборе. Всё — совершенно всё, что только беспокоило меня, что не давало заснуть — обрело отныне свой смысл и ответ. Я понял, что смерть — не завершение бытия, не погружение в серую безразличность, а итог земного пути, как бы выход из школы во взрослую, настоящую жизнь.

Я не сразу принял крещение: прошел еще год сомнений, разговоров и подготовки, и я не хочу утомлять вас подробностями. Главное вот что: я обрел свою небесную любовь.

Но еще не нашел земной. Мне… мне знакомо телесное чувство, именуемое Эротом, я изливал семя в утробу, но отринул всё это, приняв веру, — да, по правде сказать, всё это было детским торопливым опытом, и сладость в нем мешалась со страхом и стыдом. Некий мудрый человек однажды сказал, что греховное удовольствие тем отличается от безгрешного, что воспоминания о нем не согревают, а ранят душу, — как же он прав! Впрочем, всё это я отринул, как уже сказал, и принес покаяние, надеясь, что по милости свыше мне будет указан мой путь, моя земная любовь.

Но по каким признакам я распознаю ее? И если окажется, что я полюбил девушку, которая… не разделяет моей веры, должен ли я отказаться от недостойного чувства (но как?), или есть другой путь?

Феликс обвел глазами собравшихся. Ему было стыдно, что он, стремясь столько сказать о главном, говорил почти исключительно о себе самом, о своих слабостях и глупостях, что выболтал, на самом деле, куда больше, чем собирался.

— Не кори себя, Феликс, — почти ласково отозвался… нет, не Констант, он хранил молчание, а именно Аристарх, — жизнь глубже наших представлений о ней.

Констант молчал, словно чего-то выжидая. А иудей пробормотал себе под нос:

— Ах, как знакомо! — впрочем, так пробормотал, чтобы все могли его слышать.

— Да как же так, друг, — Мутиллий все же не утерпел, — ты всё перевернул вверх дном. Греческий язык, хвала богам, обилен смыслами и словами, и ты всё время называл любовь словом ἀγάπη, — этим вашим новомодным словечком, которое у вас значит, что сами захотите. А ведь в Элладе много есть других слов: дружеская привязанность φιλία или восхищение στοργή, и, разумеется, Ἔρως — имя божества Эрота, которого ты, упрямец, отказываешься почтить, изнывая под его стрелами!

— К чему спорить, — снова отозвался Аристарх, пока Констант молчал, — если ты, ценитель слов, можешь сам рассказать о своей к ним любви? Или о любой другой, которую готов будешь назвать земной или небесной.

Феликс был благодарен Аристарху за спасение от позора и немного сердился на Константа — его духовный наставник не пришел к нему на выручку. А Мутиллий, он же Филолог-любослов… что и говорить о нем! Все это было сотни раз с ним обговорено, другого и не стоило от него ожидать. Пусть теперь, в самом деле, попробует он.

— Соглашусь с другом моим Феликсом, — начал Мутиллий с азартом гончей, которая напала на след, — а также с великими мужами древности в том, что небесная Афродита (пусть мой друг и избегает этого имени) много выше и ценнее земной, пошлой и свойственной людям низкого склада, как убедился и сам Феликс. Хотя… что же постыдного в том, чтобы удовлетворить возникшую страсть к прекрасной девушке или благородному юноше, если, разумеется, это не нарушит законов божеских и человеческих?

Какой разнообразной бывает Афродита земная (вслед за героями Платона изберу для своей речи именно это имя), мы знаем прекрасно. Одно дело флейтистка на пирушке, или гетера в свободный час, другое дело — возлюбленная женщина свободного происхождения или же — не надо морщится, мой друг, — юный красавец, с которым разделяешь не только часы досуга, но и ночное ложе. И совсем иное (мне, правда, еще не знакомое) — законная супруга, которая произведет для тебя подобающее потомство.

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 53
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?