Со стороны генерального директора, товарища Барча, потребовался достаточно сложный и тонкий маневр: сам он не был членом партии, но товарищем был, и, никуда не деться, состоял в интимных отношениях с секретными службами, был депутатом марионеточного парламента, а во время оно в качестве члена коллегии присяжных принимал участие в самом одиозном в Восточной Европе показательном процессе – процессе Райка. Он попросту не мог не понимать, кто такой этот Форгач-Папаи; стало быть, рекомендовалась величайшая осторожность. Чтобы устранить его, надо было доказать высшим партийным органам – ибо для назначения всех зарубежных корреспондентов требовалось их одобрение, – что забросить в змеиное гнездо Венгерского телеграфного агентства этого «парашютиста» было серьезной ошибкой с их стороны. В то же время ему нужно было защитить своих подчиненных; будучи, кроме всего прочего, еще и спортсменом – одно время Барч не без успеха занимал должность зампредседателя, а потом и председателя Венгерской футбольной федерации, – он знал, как важно завоевать доверие подчиненных. Значительную часть штата Венгерского телеграфного агентства, естественно, составляли члены партии или беспартийные, но проверенные режимом, благонадежные люди. Требовалось однозначно доказать, почему Папаи непригоден для этой должности. Деловые письма, писавшиеся еще до его приезда в Лондон, – письма, из которых ясно, что они не просто деловые, а прямо-таки мучительные в своей доскональности, и которые мы не будем здесь приводить во всех подробностях, – содержат меткое наблюдение, достойное нашего внимания. Составлять письма так, чтобы в них не к чему было придраться, приходилось еще и для того, чтобы прикрыть ворчащих, непримиримых по отношению к Папаи сотрудников, которые пытались сначала задвинуть его подальше, а потом, когда его назначили корреспондентом в Лондоне, и вовсе от него избавиться. Папаи был лазутчиком, подлежащим уничтожению, партийным ставленником, ненавистным парашютистом, которого нужно сровнять с землей, списать со счетов, сбагрить куда-нибудь на веки вечные. Однако сделать это было не так просто. Наверняка у него были связи. Но Барч нашел его слабое место.

 Генеральный директор обнаружил в корреспонденциях Папаи параноидальную тенденцию любой ценой и в любом месте выискивать заговор. Папаи – и для коммуниста, твердо придерживающегося линии партии, это было, пожалуй, логичным – снова и снова усматривал за каждым событием происки газет, интриги информационных агентств, тайный сговор между вроде бы соперничающими партиями. Соответственно, он создавал новости из того, как делаются новости. Папаи не был наемным писакой – как журналист он, быть может, опередил свое время, привнеся в журналистику постмодернистскую идею саморефлексии, революционное осознание того, что medium is the message[38], однако, с точки зрения Барча, в этих злобных, основанных на смутных догадках (и не без основания отправлявшихся в мусорную корзину) писаниях, по сути, не было никакого содержания, поскольку Папаи пренебрегал священным долгом репортера и ведущего корреспондента, который, по Барчу, состоял в поиске и раскрытии фактов – в идеальном мире, добавим мы, а не в стране (и Барч прекрасно это понимал), где норм, соблюдения которых он, как строгий педель, с таким апломбом требовал от Папаи, на самом деле не существовало. Папаи должен был следовать фактам, сохраняя объективность и беспристрастность, но в то же время от него неизменно ждали идеологически верной трактовки освещаемых событий. В корреспонденциях Папаи нередко фигурировали допущения, догадки, туманные ссылки на анонимные источники. Он, впрочем, честно признавал свои ошибки, он был совсем не дурак и отдавал себе полный отчет в том, что делает, ведь в конечном счете он – по крайней мере в собственных глазах – всю свою жизнь оставался революционером, переворачивателем мира. Означало ли это, что в отдельных случаях он вправе придавать фактам нужный уклон и при этом еще сочетать свои мятежные устремления с некоторой легкомысленностью и неподготовленностью? Почему бы и нет? В то же время благодаря врожденному чувству юмора он был способен иронически взглянуть на собственную дубоватость, да и выгоды английского политического устройства он тоже ясно видел – это проявлялось в некоторых его ярких репортажах. Самое серьезное нарекание Барча состояло в том, что значительная часть его материалов была чистой фантасмагорией, пустой выдумкой, а его корреспонденции – сплошной импровизацией, нашпигованной железной идеологией; именно поэтому в большинстве случаев речь в них шла о всемирном заговоре темных сил, ставивших своей целью дискредитацию благого дела, то есть Советского Союза, а также противодействие священным целям мирового коммунизма. Плодовитость, с какой Папаи порождал заметки о препятствующих прогрессу злых силах, лишь усугублялась той новой секретной ролью, которую он должен был сочетать с журналистикой.

 То, что он был агентом разведки и должен был жить двойной жизнью, пусть пока только теоретически, серьезно обременило его ум; обязательная мнительность, профессионально обусловленная паранойя усугубили и без того характерную для него вечную напряженность – впрочем, не каждый журналист, подрабатывающий секретным агентом, попадает на склоне лет в сумасшедший дом. Пожалуй, есть основания предположить, что вербовка способствовала пробуждению и расцвету дремавших в нем параноидальных тенденций.

 В контору на Флит-стрит он ввалился, как ускользнувший от погони зверь – вспотевший, запыхавшийся, но не смог даже снять пальто и шляпу, потому что доктор Дежё Карой Рац уже сидел у телекса, усердно вбивая туда заметку о каких-то пустячных событиях. Папаи пришел в ярость.

– Когда я смогу воспользоваться телексом?

– Откуда мне знать? Зайдите попозже.

И вот он стоял ранним утром посреди пробуждающегося Лондона, на оживленной Флит-стрит: из собственной конторы его выкинули, и он понятия не имел, куда идти, к кому обратиться. Через два часа ему надо было быть в парламенте, где начиналось важное заседание; это его работа, нужно работать дальше; словно отсеченная конечность, он имитировал движения, как если бы все было в порядке, но вдруг его пронзила боль – неотступная фантомная боль разрыва с миром, безумное ощущение уходящей из-под ног почвы. Позвонить Брурии, спросить у нее, что делать? От бешеного утреннего ветра его пробрала дрожь, и он решил, что лучше будет от звонка воздержаться. Надо быстро что-нибудь перехватить – сэндвич с индейкой, хот-дог, жареную картошку, все что угодно, лишь бы успокоить нервы.

 Но были у него и другие причины нервничать.

 Пару дней назад дома разразился скандал, и теперь он медленно, но верно приближался к своей кульминации. Все началось с того, что его, пожалуй, излишне любопытная жена открыла конверт и прочитала письмо, которое ее племянница написала своим родителям. Девочка приехала в гости, жила у них дома и, чтобы подтянуть английский, вот уже несколько недель работала няней. Счастье улыбнулось именно ей: среди родственников целый год шло соперничество на предмет того, кто именно получит возможность отправить свою дочь к Папаи, чтобы подучить язык прямо в Лондоне. Она победила, и теперь удобная квартира в Хэмпстеде, в которой царили, можно сказать, покой и безмятежность, стала такой же тесной и неустроенной, как в Будапеште, где шагу невозможно было ступить, не наткнувшись на кого-нибудь по дороге. Втиснуть четверых детей в трехкомнатную квартиру всегда нелегко, в любой момент может начаться борьба, особенно если детям постарше уже требуется отдельное жизненное пространство, ни у кого нет возможности уединиться без самопожертвования со стороны другого члена семьи. Ни у Папаи, ни у его жены не было своей комнаты, к этому они уже привыкли, но дети занимали всю квартиру целиком, что ни день, то вспыхивал очередной конфликт, начинались яростные, до истерики, споры; к тому же они приводили друзей, в квартире было не протолкнуться, а еда в холодильнике всегда кончалась гораздо раньше, чем планировалось, равно как и деньги[39]. Теперь, когда тут поселилась и племянница, пришлось еще потесниться, и терпение у родителей готово было лопнуть.