Пишет она товарищам в Бейрут, где провела до этого несколько лет, первые годы своей взрослой жизни: там она училась на медсестру в Американском университете, в интернациональной компании, в невиданной красоты средиземноморских краях, которые потом называла попросту Раем. Там учились армяне, иракцы, сирийцы, американцы, евреи; во время войны жизнь в «средиземноморском Париже» была поразительно свободной, и они смаковали каждую минуту. Вернувшись в Палестину и поступив на работу медсестрой в одну из иерусалимских больниц, она чувствовала себя на родине как в ссылке, и это ощущение изгнанничества впоследствии уже никогда ее не оставляло – впрочем, как и страстного молодого человека, который вскоре попросил ее руки. Она чувствовала себя чужой в своем родном городе, где каждый день наблюдала проявления британского колониального гнета и теракты радикальных сионистов. Вместо национального, чисто еврейского государства она представляла себе многонациональное. Всю свою жизнь. Она знала, что это утопия, но именно в такую утопию ей хотелось верить:

To day it is a wonderful springday. Those who know Jerusalem, can imagine the clearness and freshness and charms of this city. When one looks at the city from the mountains, he forgets that it is reality which is in front, because it is so easy to fall into a dreamy state and see all like in a fairy-tale. I know what is wishful thinking, all of us do fight such thoughts but they come up nevertheless. To day my thoughts were concentrated on a truly dream-like subject: Palestine free and democratic. On the mountains hundreds of people picking flowers and dancing. Amphitheatres for thousands of people are surging with people who visit the best plays there. At night, to the full moon, the best music is played and the ballet dancers give the most fantastic and beautiful dance, which thousands of people enjoy and understand! Well, I think it is more than enough to bother you with my dreams[33].

Притом что в мировоззренческих вопросах между ними расхождений не было, молодой Папаи прекрасно понимал, на какой опасной грани он балансирует. Что именно он писал о шантаже в том же самом письме, через три месяца после свадьбы?

Please don’t take this for blackmailing you with my sentiments. It hurt me terribly when you asked in Ben Shemen last Thursday if I shall commit suicide in case you will leave me. The amount of love is not weighed by desperate deeds[34].

Каков, однако, пророческий дар! За два года до лондонской авантюры, в 1958-м в Будапеште, он уже стоял на стуле с веревкой на шее перед ванной комнатой, когда Брурия ворвалась в дом, откуда всего за две недели до этого была готова уйти навсегда. Целый день ее терзали мрачные предчувствия. А Марци стоял там, рядом на полу лежала предсмертная записка. Она с самого утра каждые десять минут звонила домой по телефону и, так как никто ни разу не взял трубку, помчалась туда. Быстрее ветра. И больше никогда не пыталась сбежать снова.

«Shall we dance or you accompany me home? Будем танцевать или проводишь меня домой?» – такой вопрос сорвался с уст Брурии, этого прекрасного дикого существа; и Брурия заметила в безумном взгляде Ромео всполохи любви c первого взгляда. Она стояла перед бальной залой, в свете свечей, прохладный иерусалимский ветер шевелил темные волосы, обрамлявшие загорелое лицо, на котором, как цветы жасмина, лучились глаза; Брурия была в простом белом платье, расшитом яркими цветочными узорами, как фея из народной сказки: зрелый плод, протяни руку и сорви.

На какое-то мгновение она осталась там в одиночестве и, по-видимому, почувствовала себя сиротливо среди танцующей коммунистической молодежи, на первомайском балу, где оркестр в промежутках между фокстротами, танго и самбами играл «Марсельезу», «Интернационал» и русские народные песни, а на паркете толпились облаченные в британскую военную форму молодые еврейские юноши самого разного происхождения, которые пошли в армию исключительно ради того, чтобы получить возможность воевать с нацистами в Европе, но застряли в Северной Африке, Египте и Палестине, потому что британцы им не доверяли. Были там и поляки с итальянцами, только что освобожденные военнопленные и дезертиры. И было много местных юнцов – небритых, облаченных в рабочую одежду, в сандалиях или даже босых, – представителей еврейства нового типа, готовых на любую работу, строящих прекрасный новый мир. Часть девушек тоже казались юношами из-за того, что были одеты в мужские рубахи и мешковатые брюки: красивые молодые еврейки из Восточной Европы, дети беженцев. И нулевая серия, родившиеся уже тут, – сарбы, которым были знакомы и тяготы освоения целины, и радости нового свободного мира; держались они прямо и грубовато, без околичностей. Война закончилась, на небе солнце медленно заходило за холм.

«Shall we dance or you accompany me home?» – так звучал приставленный к его груди вопрос, наживка, на которую рыба тотчас же клюнула. Молодой человек явно был склонен к поспешным решениям, путая их с отвагой, но и девушка тоже – она тоже была слишком порывистой и резкой, зато именно поэтому в трудные моменты умела действовать с исключительной энергией. И молодой человек угодил в ловушку. Вдали от огней первомайского бала они шли темными переулками, где могло произойти все что угодно: их мог задержать военный патруль, могли ограбить, могли припугнуть, а то и – why not? – прихлопнуть. В горячечные дни 1946 года поножовщина в Иерусалиме была делом обычным, как и во времена Иосифа Флавия. Иной раз преступники, будто они и впрямь читали «Иудейскую войну», даже облачались в женскую одежду. Эта долгая прогулка по узким, извилистым улочкам, когда они во всем сошлись и согласились едва ли не по всем спорным вопросам, буквально снимая слова друг у друга с языка, наполнила сердце молодого человека тщетными мечтаниями. Дойдя до дверей ее комнаты, где им пришлось перейти на шепот, потому что весь дом уже спал, девушка – вместо того чтобы поцеловать его – попросила оказать ей небольшую услугу. Не мог бы он отвезти письмо одному английскому солдату, Томасу Роджерсу, который, так уж вышло, служит в том же самом городе в Египте, что и он? В эти смутные, опасные времена Брурия не доверяла почте, а Марцел к роли почтальона оказался готов. И уже неинтересно, было ли письмо, которое его попросили передать, прощальным. Может, и было, а может, и нет.