* * *

Лицо лейтенант Такача расплылось в довольной улыбке, когда он складывал подписанную бумагу и убирал ее на место. Кажется, они с Папаи нашли приемлемый для обоих тон; у Папаи определенно было превосходное чувство юмора, он, похоже, неплохо информирован, не говоря уже о том, что за ним стояла Партия.

– И не переживайте, товарищ Папаи, мы довольно долго не будем вас беспокоить.

– Я и не переживаю, – ответил Папаи. – Всегда готов служить родине в меру своих способностей.

– Не уверен, что этого достаточно, – мрачно парировал Такач.

Туча пробежала по лицу Папаи. Откуда ему было знать, что офицер сменил тон сознательно, заранее все просчитав? Но тот уже добавил:

– Я пошутил.

Началась старая игра в кошки-мышки. Нужно было протянуть невидимую нить зависимости, замерить удаленность, наладить бесперебойную связь, разъяснить субординацию, приступить к дрессуре. И все это, естественно, в расслабленной манере, чтобы субъект не почувствовал, что его так или иначе к чему-то принуждают: это добровольная служба, служба Родине и Партии, то есть великому делу всего человечества.

– К кому в посольстве я могу обратиться в крайней ситуации?

– Ни к кому, – сказал Такач. – Дожидайтесь получения инструкций. В данный момент я не вижу причин для возникновения какой-либо крайней ситуации. Ведь суть в чем: нам хотелось бы изменить сложившийся за рубежом образ нашей страны. Хотелось бы показать, что мы действуем независимо и не являемся, как они говорят, всего лишь государством-вассалом. Контрреволюционеры, устроившие пятьдесят шестой год, рассеялись по всей Европе – они принижают, охаивают, очерняют собственную родину, клевещут на нее. Перед вами не стоит другой задачи, кроме как сдружиться с кем только сможете. Неплохо, если эти люди занимают высокие должности, может, кто-то даже окажется министром; депутаты – подчеркиваю – от любой парламентской партии, редактора влиятельных газет, пусть даже самых реакционных, это меня не интересует. Чем реакционнее, тем лучше. Как по мне, так пусть эти ваши друзья будут хоть свиньями-капиталистами. Суть в том, чтобы с ними подружиться. Снискать их доверие.

– На этот счет я вообще не переживаю, – сказал Папаи, и Такач фыркнул в ответ на повторенное выражение, которое сам только что ввел в разговор. Он знал, что отрицание – это, как правило, не что иное, как утверждение.

– А не мешало бы! – заявил Такач с драматизмом в голосе. – Напоминаю, что вы все время должны быть бдительны. Выполняйте свою работу, как считаете нужным, мы в это вмешиваться не будем, но сохраняйте бдительность. И вот ваши инструкции.

Он вручил Папаи конверт.

– Прочитайте внимательно, выучите наизусть и сожгите. Сегодня же.

«Дурацкий ритуал, – подумал про себя Такач. – Просто чтобы агент ощутил собственную значимость».

– Встретимся примерно через неделю и пробежимся еще раз по деталям. Но это вам не шпионский роман, товарищ Папаи, а вы – не какая-нибудь там собака на поводке.

Он задумался, почему сказал это сейчас. Почему ему в голову пришла эта собака? Он быстро поднялся, его рука застыла в пространстве между ними. Папаи раздумывал, было ли это приглашением к рукопожатию. Нет, не было.

– Удачи вам, товарищ Папаи!

Если не считать данного в насмешку кодового имени, его оставили в покое. В первый год его не просили ни о каких услугах, не вызывали на тайные встречи и считали чем-то вроде «спящего агента», еще одним резидентом среди прочих. Кто были эти прочие, он понятия не имел. Может, все сотрудники посольства, от водителя и садовника до самого посла? Может, и жены тоже? Как подчеркивается во всех руководствах, в критических ситуациях бесценно, если жены посвящены в дела мужей. Но при этом нужно было следить за своей речью, и это давалось нелегко, потому что он был скор на язык и тверд в убеждениях.

За несколько минут до того, как он столь безжалостно бросил сына на Финчли-роуд, они вдвоем вышли из расположенной неподалеку кондитерской, где подавали и кофе. Папаи обожал сладости, а вообще ел постоянно и что попало и большую часть своих денег тратил на лакомства, он был настоящий гурман; всеядностью и прожорливостью, вероятно, и объяснялись 50 кг лишнего веса, огромный живот, округлившееся лицо и тройной подбородок, но его жена тоже любила сладости, все сладости своей родной земли, Палестины: фиги, финики, сушеные фрукты, халву, цукаты из апельсиновых корок, – но могла умять в неограниченном количестве и марципаны, которые делались из каббалистического плода ее семьи, миндаля, и шоколадки «Кэдбери» с изюмом – последние после долгих лет лишений покупались и потреблялись в семье большими плитками, но кто же не любит сладостей?

К числу приятных дел, которые он сам себе придумал, относилось посещение кондитерской в начале Кэнфилд-Гарденз, совсем недалеко от метро: они только заскочат и поболтают с работающими там дамами. Сын всегда поражался, как он умел завязать разговор с незнакомцами, особенно с женщинами, все равно сколько им лет, как ему обязательно надо было их рассмешить, обязательно добиться, чтобы они покраснели. В комплиментах Папаи знал толк. Колокольчик над дверью еще звенел, а он одним своим приветствием уже давал понять, что на сей раз к ним зашел не абы кто. Даже самые застенчивые продавщицы не могли скрыть улыбку, а то и хихикали вместе со всеми над каким-нибудь неожиданно ввернутым пикантным определением или прелестной в своей непристойности фразой. С этим Папаи справлялся безукоризненно. Потом они снова вышли на улицу, и Папаи откусил кусок покрытого глазурью маффина, не прерывая отчета об африканской проститутке, с которой ему довелось весьма коротко познакомиться в александрийском борделе. Они стояли перед витриной «Маркс энд Спенсер» – для мальчика один из самых любимых видов времяпрепровождения, – когда у них из-за спины вынырнул, вежливо приподняв шляпу, незнакомый пожилой господин. Ну, господин не господин, скорее чудак, всего лишь изображение господина, вырезанное из какого-нибудь потрепанного журнала тридцатых годов. Над почти бесцветными губами виднелись взъерошенные усы, как у Кларка Гейбла; вел он себе церемонно, но вместе с тем забавно, а габаритами попадал в диапазон между отцом и сыном.

– Добрый день. Если я не ослышался, вы разговариваете по-венгерски, – сказал он, вежливо приподняв свою зеленую охотничью шляпу. – Прошу прощения, если я вам помешал.

Он говорил по-венгерски, но как-то не вполне: все слова на своих местах, но в этом его приподнятом, деликатном тоне, во всей его манере держаться было что-то гротескное. Голос напоминал дребезжание старой пластинки с танцевальной музыкой, а костюм составлял, вероятно, его единственную приличную одежду – так уж он в нем двигался, с такой осмотрительностью, только бы он не пострадал в этом – уже окраинном – районе.

– И как вам нравится жизнь в свободном мире? Когда вы приехали? – спросил он у Папаи, тут же прибавив: – Вы, конечно же, остаетесь?

И чуть ли не пируэт сделал вокруг своего зонтика, которым пользовался как тростью. Худшего адресата для этих вопросов и представить было нельзя: вместо вежливого, быть может, уклончивого и ничего не значащего ответа он получил жесткий хук слева, но прежде чем нанести его, Папаи успел еще и колкость выдать: