– А он ничего тебе не сделал?

– Нет, нет, он ко мне даже не прикоснулся. Он не такой, как другие белые, которые только и думают, как бы затащить тебя к себе в постель. Ему нужно одно: чтобы его мания стала реальностью. Я – его Изида.

– А зачем тогда он накачал тебя наркотиками?

– Не знаю. Боялся, что откажусь, что посмеюсь над ним. Он хотел, чтобы все было как в его мечтах, вот и дал мне выпить свой наркотик, только с дозой перебрал: плохой он отравитель. Правда, мое любопытство тоже небеспредельно: как ты думаешь, согласилась бы я на эти дурацкие игры без его отравы? К деньгам была приложена записка, он пишет, что сожалеет, что дал мне выпить наркотик, что не проявил ко мне доверия, что у него не было выбора: он не имел права на неудачу. Он надеется, что я все же пойму и снова приду к нему. Я одна могу сыграть богиню. Он приглашает меня к себе на летние каникулы, он будет платить за мою учебу, даже в Европе, он готов вложить в это большие деньги…

– И ты веришь этим его обещаниям?

– Заманчиво…

– Ты такая же ненормальная, как и он, кончится тем, что ты и правда возомнишь себя богиней. Ты же знаешь, что произошло с нами – с тутси, когда некоторые из нас согласились играть с белыми по их правилам. Мне бабушка рассказывала: когда пришли белые, они решили, что мы одеваемся как дикари. Они стали продавать женщинам – женам вождей – стеклянные бусы, много-много бус, и много-много белых тканей. Они показали им, как носить эти ткани, как причесываться. И сделали из них эфиопок, египтянок, которых искали в наших местах. У них были какие-то доказательства. Они одели их так, как видели в собственных грезах.

Кровь позора

Ей снова приснился тот страшный сон, и она проснулась. Ее подруги разозлились, а некоторые стали издеваться над ней, потому что своим криком она разбудила и их. Такое стало случаться с ней слишком часто, они вот-вот пожалуются надзирательнице.

Модеста не знала, действительно ли это был кошмар. Она осмотрела постельное белье, потом под простыней задрала ночную рубашку, провела рукой между ног. Нет, ничего нет. Просто страшный сон, который преследовал ее с тех пор, как она стала женщиной. А может, кто-то, кого она не знала, какой-то тайный враг, который был всегда рядом, кто-то из подруг сглазил ее, навел на нее порчу, или это пришло издалека, из ее родных мест, может, это кто-то из соседей-завистников, она не знала и, наверно, никогда не узнает.

Во сне это могло произойти с ней и в постели, но чаще всего случалось в классе. У нее вдруг начиналось кровотечение, огромное красное пятно проступало на синем форменном платье, липкая кровь текла по ляжкам, по ногам, длинным ручейком стекала под скамью, растекалась под соседние парты. Лицеистки возмущались: «Ну вот, опять у нее кровь, когда же это кончится?», а учительница кричала: «Отведите ее к сестре Герде, та знает, что надо делать с девицами, у которых кровь течет где угодно и когда угодно». Потом вдруг она оказывалась в кабинете сестры Герды, и сестра Герда сердилась на нее, почти кричала: «А что я говорила? Вот что значит быть женщиной, сами виноваты, всем вам не терпится стать женщинами, теперь вот вся эта кровь, никогда это не кончится, никогда…»

Модеста не любила вспоминать. Но воспоминание приходило само, всегда одно и то же. Это был не сон, а именно воспоминание, которое ей приходилось проживать снова и снова, без конца, раз за разом, словно грех, который ей никогда не искупить. Это началось в тот год, когда она поступила в среднюю школу. Она выдержала государственный экзамен. Ее приняли на общий курс. Она очень гордилась этим. И родители гордились. Соседи тоже гордились и завидовали. А она гордилась тем, что соседи ей завидуют. Ей заказали форму у портного, купили тетради и шариковые ручки в магазине прихода Святого Михаила в квартале Мухима, купили у пакистанцев полотна на две простыни. В списке еще значилось два метра белой ткани, той, что называют «американи». Она не знала, зачем это нужно. Отец тоже не знал. У матери она не спрашивала, та совсем не разбиралась в школьных делах. Задать такой вопрос приходскому священнику она не осмелилась. Все эти вещи были упакованы в чемодан, купленный специально для нее. Чемодан старшей сестры был слишком старый и потертый, пришлось покупать новый, чтобы выглядеть пристойно и не опозорить семью. По прибытии в колледж сестра-надзирательница проверила содержимое чемодана. Там было все, что полагалось. И ткань «американи» тоже. Сестра обратила на это особое внимание: «Принесешь ее на самый первый урок шитья», – сказала она.

Шестой класс разделился вскоре на два клана: те, у кого уже обозначилась грудь, и те, у кого груди еще не было. Те, у кого грудь была, стали презирать тех, у кого ее не было. Они все время болтали со старшими, которые уже обзавелись бюстами. Можно было подумать, что у них есть какие-то общие секреты. Модеста оказалась среди тех, у кого груди не было. Правда, соски у нее уже начинали набухать – как две древесные почки, но старшие (Модеста не понимала почему) не захотели принять ее в свою секту.

Через два дня после начала учебного года на уроке шитья учительница проверила, у всех ли есть ткань «американи». Модеста, как и остальные, показала ей свой отрез. «Будем шить прокладки, – сказала преподавательница, – это то, что надо сделать в первую очередь. К концу урока все должны закончить». Она раздала ножницы и выкройку, и девочки принялись нарезать ткань длинными полосами. Затем полосы разрезали на двадцать равных отрезков. «Теперь сложите все двадцать отрезков вчетверо, а края сшейте. Должен получиться как бы маленький матрасик». После этого были сшиты мешочки, затягивающиеся на тесемку, туда положили все двадцать прокладок. «Те, кому они еще не нужны, – сказала учительница, – положат их пока в чемодан».

Было много и других таинственных вещей. В саду за бамбуковой рощей стоял кирпичный домик, окруженный забором. «Это „дом свиданий“, – смеясь говорили старшие, – девочкам без груди там нечего делать, главное – близко не подходите». Сестрам же было не до смеха. Одна из них всегда стояла у запретного домика на страже, отгоняя подходивших слишком близко боев или садовников и строго наказывая