Нетерпимость к критике его поступков вызвала резкую отповедь.

— Напротив, она наотрез отказалась переехать в Пемберли! Или даже обзавестись компаньонкой! Верх неприличия жить одной! И в Хартфорде на глазах людей, знающих ее много лет! Во всем, что касается ее, я умыл руки, пусть тратит свою долю наследства на какие-то свершения, внушенные ей письмами этого идиота Аргуса!

— Не очень щедрую притом, — возразила она, сверкнув глазами. — Как мне известно, братец Чарльз вносил половину. Мэри обходилась тебе в год меньше, чем ты тратил на тщательно подобранную пару беговых лошадей! И я имею в виду не гнедых и серых вместе, а только одну упряжку! Двести пятьдесят фунтов в год! Столько ты платишь своему камердинеру, а заведующему конюшнями еще больше! Когда речь идет о тебе самом, Фиц, ты тратишь, не считая. Но не на мою бедную — буквально, а не только фигурально — сестру!

— Я не сделан из денег, — сказал он сухо. — Мэри твоя сестра, а не моя.

— Если ты не сделан из денег, то почему ты тратишь их на побрякушки вроде изумрудов? Меня драгоценности не привлекают, но Мэри нуждается в большей обеспеченности, чем ты устроил ей. Продай эти изумруды и отдай деньги Мэри. После семнадцати лет у нее наберется не больше девяти с половиной тысяч фунтов. Если она предпочла жить самостоятельно, то не может позволить себе экипажа или приобрести дом, а только арендовать. И ты ждешь, что она будет платить компаньонке! Совершенно очевидно: ты мелочен.

То, что его поведение назвали мелочным, пробудило в нем редкий гнев, его губы оттянулись в оскале.

— Я не могу принять твои упреки, Элизабет, потому что ты говоришь, не зная обстоятельств. Твоя идиотка сестра забрала капитал, помещенный под четыре процента, и значит, не будет иметь никакого дохода. Если бы я обеспечил ее больше, она просто имела бы больше денег, чтобы швырять их на ветер. Ваша сестра, сударыня, помешана.

Ахнув, Элизабет приложила все усилия, чтобы сохранить контроль над собой. Иначе он отмахнется от ее ярости, как ничего не стоящей.

— О, Фиц, почему ты лишен сострадания? — вскричала она. — Мэри же самое безобидное существо, когда-либо жившее на свете! Какое значение имеет, если она… если она ведет себя на свой лад? Если она отказывается иметь компаньонку? Это твоя решимость избавиться от нашей матери сделала Мэри такой, какой бы она не стала. И как ты мог предвидеть, что она будет делать после смерти мамы? Ты ничего не предвидел, а просто счел само собой разумеющимся, что она будет продолжать быть тем, чем была девушкой, и лишил ее старости в достаточно комфортабельных условиях, какой обеспечил нашу мать. Так почему ты сделал это для нашей матери? Потому что предоставленная самой себе она была слишком опасна — она могла бы явиться непрошеной на какой-нибудь важный политический прием и сделать тебя посмешищем своей глупостью, своими громогласными и нелепыми замечаниями. Теперь ты валишь поведение мамы на бедную Мэри! Это непростительно!

— Вижу, я был прав, не сообщив тебе, что произошло.

— Не сказать мне было предельной бессовестностью!

— Спокойной ночи, — сказал он с поклоном.

И широким шагом пошел по полному теней коридору; его фигура, такая же стройная и безупречно сложенная, как двадцать лет назад.

— И не трудись писать мне одно из своих писем с самооправданиями, полными жалости к себе, — крикнула она ему вслед. — Я сожгу его, не читая!

Вся дрожа, она вошла в свои апартаменты, радуясь, что заранее отослала Хоскинс спать. Да как он посмел! Как он посмел!

Они никогда не ссорились; он был слишком высокомерен, а она слишком стремилась сохранить мир любой ценой. Нынче вечером впервые за много лет они обменялись жгущими словами. Может быть, подумала она (зубы у нее стучали), мы были бы счастливее, если бы ссорились. Все же, даже в таком гневе, как нынче вечером, он не унизился до нарушения того, что считал поведением джентльмена. Не кричал, хотя она кричала, Не сжимал руки в кулаки, хотя ее кулаки сжимались. Его личина была несокрушимой, хотя почти сокрушила ее. Удовлетворил ли их брак его представление о браке? Что до нее, кто бы мог вообразить, каким кошмаром может обернуться брак?

Нежный шепот воспоминаний вернул ее ко времени помолвки. Ах, как он тогда смотрел на нее! Его холодные глаза зажигались изнутри, его рука искала малейшего повода прикоснуться к ее руке, нежность его поцелуев на ее губах, убеждение, которое он внушил ей, что она дороже ему, чем Пемберли и все с ним связанное. Они всегда будут пребывать в светлом тумане совершеннейшего блаженства; во всяком случае, ей так верилось.

Вера, сокрушенная в ее брачную ночь, унижение, которое она снесла потому лишь, что так Бог установил продление рода человеческого. Почувствовала ли Джейн то же самое? Она не знала, не могла спросить. Тайны спальни были слишком интимными, чтобы поверять их даже самой любимой сестре.

С затаенным дыханием предвкушая часы нежных поцелуев и ласк, она вместо того столкнулась с животным актом зубов и ногтей, мучающие руки, сопение и пот; он разорвал ее ночную рубашку, чтобы щипать и кусать ее груди, прижимая ее к кровати одной рукой, пока другая тыкала, раздвигала, копошилась в запретной сердцевине ее существа. А самый акт был унизительным, безлюбовным — таким ужасным!

На следующий день он извинился, объяснив, что слишком долго ждал ее и не мог совладать с собой, так не терпелось ему сделать ее своей. Пристыженный Фиц, но, понимала она теперь, не из-за нее. Его заботила утрата собственного достоинства. У мужчины есть потребности, сказал он тогда, но со временем она поймет. Ну, она так и не поняла. Эта первая ночь определила следующие девять лет; даже одной мысли, что ночью он может прийти к ней, было достаточно, чтобы ее затошнило. Но после четвертой девочки подряд его визиты прекратились. Бедняжке Чарли придется взять на себя груз положения, противного самой его природе, а ее девочки — такие милые, нежные создания! — страшатся своего отца не меньше, чем Неда Скиннера.

Изумруды никак не желали расстаться с ее шеей. Элизабет дергала их, не замечая, как выдирает с корнями прядки волос. Омерзительные камни! Ценимые больше, чем благополучие сестры. Ну, вот! Освободилась наконец. Ах, если бы она была свободной! Понимает ли Мэри, что отсутствие мужа означает хотя бы толику независимости? Элизабет ее зависимость безмерно раздражала.

Быть может, думала она, забираясь в обширные пределы своей кровати, я никогда не любила Фица достаточно сильно. Или же во мне было слишком мало Лидии, чтобы отвечать ему, как ответила бы любая Лидия. Я достаточно повзрослела, чтобы понимать, что не все женщины созданы одинаковыми, что некоторые, как Лидия, приветствуют сопение, пот, тошноту, а некоторые, как я, находят их омерзительными. Почему не может быть среднего пути? У меня столько любви, жаждущей излиться, но это не та любовь, которая нужна Фицу. Во время нашей помолвки я верила, что так и есть, но едва я стала принадлежать ему по закону, как стала собственностью. Главным украшением Пемберли. Интересно, кто его любовница? Никто в Лондоне не знает, иначе леди Джерси или Каролина Лэм уже разгласили бы это. Она должна быть ниже положением, благодарной за крохи, которые он ей швыряет, Ах Фиц, Фиц!