Соммита говорила об ужасном письме и подделанной фотографии, о том, что эти происшествия с ней сделали, и как ее потрясло то, что деятельность этого мерзкого фотографа — ибо за всем этим стоит именно он — докатилась и до Новой Зеландии и даже до острова, на котором она наконец-то почувствовала себя в безопасности от его преследований.

— Но ведь это всего лишь газета, — заметила Трой. — Ведь его самого здесь нет. Вы не думаете, что теперь, когда ваши выступления в Австралии закончились, он вполне мог отправиться в свою родную страну, где бы она ни была? Может быть, это письмо было его последней попыткой? Вы уехали, он больше не мог вас фотографировать и поэтому состряпал это письмо.

Соммита так долго и пристально смотрела на нее, что Трой начала испытывать неловкость; потом сжала ее пальцы и отпустила ее руку. Трой не знала, как следует понимать этот жест.

— Но, — сказала Соммита, — мы ведь должны поговорить о вашей живописи, разве нет? И о портрете. Мы начнем послезавтра, да? И я надену свое алое платье с декольте, которое вы еще не видели. Оно от Ив Сен-Лорана, и оно сенсационное. А поза — вот такая.

Она вскочила, закинула роскошную правую руку за голову, левую ладонь положила на бедро, откинула голову назад и в духе испанских танцовщиц мрачно уставилась на Трой из-под нахмуренных бровей. Эта поза щедро открывала взору ее фасад и обличала всю лживость намеков на пластическую хирургию.

— Думаю, — сказала Трой, — эту позу будет трудновато сохранять. И если можно, я хотела бы сделать несколько рисунков в качестве разминки. Без позирования. Просто небольшие наброски. Вот если бы мне можно было незаметно находиться рядом и набросать кое-что углем.

— Да? А! Хорошо. Сегодня днем будет репетиция. Это будет только подготовка к вечерней генеральной репетиции. Вы можете присутствовать. Но должны быть очень незаметны, вы понимаете?

— Идеально. Это мне отлично подходит.

— Мой бедный Руперт, — внезапно провозгласила Соммита, снова вперив в Трой тот же тревожный взгляд, — нервничает. Он чувствителен, как истинный артист, у него творческий темперамент. Он натянут, словно скрипичная струна.

Она что-то подозревает, подумала Трой. Она пытается что-то у меня выведать. Черт.

— Могу себе представить.

— Уверена, что можете, — сказала Соммита с нажимом, который показался Трой более чем многозначительным. — Руперт, дорогой, — позвала она его, — если твои друзья готовы, то может, пора показать им…

Музыканты торопливо допили свои бокалы и объявили, что они готовы.

— Пойдемте! — пригласила Соммита, внезапно превратившись в само оживление и веселость. — Сейчас я покажу вам наш музыкальный салон. Кто знает, может, там вы, как и мы, найдете вдохновение. Мы также возьмем с собой нашего великого отгадчика, который спасет меня от моих преследователей.

Она потащила Трой к Аллейну и изложила ему это предложение. При этом она вела себя так, словно намекала на приятную возможность с его стороны попытаться соблазнить ее при первой же возможности.

— Так вы пойдете в салон, — спросила она, — чтобы услышать музыку?

Произнесенное бархатным голосом слово «музыка» было наполнено практически тем же смыслом, что и слово «фарфор» в «Деревенской жене»[19].

Трой поспешила за своим альбомом для набросков, углем и карандашом Конте[20]. Аллейн дождался ее, и они вместе пошли в музыкальный салон.

В комнату вели двойные двери, расположенные в дальней части главного холла. Как однажды заметил мистер Руби, она больше походила на небольшой концертный зал, чем на обычную комнату. Было бы утомительно вновь и вновь говорить о помпезности Уэйхоу Лодж; достаточно сказать, что один конец этой огромной комнаты занимала сцена, к которой вели три широкие ступени: сначала на авансцену, а потом на основную часть. На заднем плане симметрично располагались прекрасные колонны, обрамляющие занавешенные двери. Музыканты столпились у рояля, стоявшего в зрительном зале в углу авансцены. Они настраивали инструменты; выглядевший больным Руперт был с ними. Вошли певцы и сели рядом в зрительном зале.

В Соммите произошла перемена: теперь у нее был вид человека, находящегося в своей профессиональной среде и относящегося к этому серьезно. Она была погружена в беседу с Романо, когда вошли Аллейны. Она увидела их и указала им на стулья в середине зала. Затем сложила руки и встала лицом к сцене. Время от времени она сердито выкрикивала указания. Словно по указанию театрального режиссера, ее нашел луч света, проникший в открытое окно. Эффект был поразительный. Трой принялась рисовать.

Маленький оркестр заиграл, сначала неуверенно и с остановками, во время которых они консультировались с Рупертом Бартоломью, затем с другими солистами, повторяя отдельные пассажи и внося изменения. Наконец Соммита сказала:

— Возьмем арию, дорогой, — и вылетела на середину сцены.

Руперт стоял спиной к залу и лицом к музыкантам. Он по традиции задал им ритм. Они заиграли, но их остановила Соммита:

— Больше властности! Мы должны вступить словно лев. Еще раз.

Руперт мгновение подождал. Трой видела, что он сжал левую руку так сильно, что побелели костяшки. Он откинул голову назад, поднял правую руку и громко отбил ритм. Короткое вступление сыграли во второй раз гораздо более убедительно, и когда оно достигло чего-то вроде кульминации, весь мир наполнился одним-единственным звуком.

— Ах! — пропела Соммита. — А-а-ах! Какая радость здесь, какой покой и изобилие!

Поначалу невозможно было подвергнуть сомнению это великолепие — настолько поразительным был звук ее голоса, в столь полной мере она им владела. Аллейн подумал: возможно, не имеет значения, что именно она поет. Возможно, она могла бы петь «Пчела-а-а се-е-ла на сте-е-ну-у-у» и извлекать из этого чистую магию. Но прежде чем ария закончилась, он осознал, что, даже не будучи предупрежденным, понял бы, что в музыкальном смысле это не бог весть что. Ему показалось, что он может различить некоторые клише и банальности. А слова! Он считал, что в опере они не имеют особого значения, но ему пришло в голову, что более уместно было бы спеть «Какая радость здесь, какой покой и тривиальность!».

Трой сидела через два ряда от Аллейна, затаив дыхание и делая наброски углем. Он видел, как из-под ее руки появляются похожие на изгибы кнута линии, запрокинутая голова и широко открытый рот. Совсем не похоже, что Соммита зевает, подумал он, вспомнив об их шутке; сам рисунок пел. Трой вырвала лист из альбома и начала новый набросок. Теперь ее модель говорила с оркестрантами, жадно и с уважением слушавшими ее, и Трой изобразила их свойственной только ей графической скорописью.