зачем-то разгладил ладонью. Пострадавший локоть ещё ныл, другие синяки тоже давали о себе знать. Доу Сюй, чтоб ему пусто было, в полном соответствии с местными традициями, похоже считал, что боль — лучший учитель. Линьсюань не жаловался, но Чжаньцюн при следующей встрече опять первым делом схватился за его запястье, после чего вздохнул и скорбным голосом предложил посвятить первые уроки исцеляющим техникам.

Линьсюань не возражал. Одно занятие, правда, заметного эффекта не дало, ну да лиха беда начало.

Тонкая заострённая кисть опустилась в тушь. Линьсюань на мгновение задумался и вывел своё имя. Три иероглифа выстроились в вертикальный столбик с правого края бумаги. Именно так здесь писали — сверху вниз, справа налево. И книги здесь листали в обратном направлении, как арабские на Земле.

Оторвав кисть от бумаги, Линьсюань критически оглядел то, что получилось. Знаки вышли легко читаемыми, и в то же время в них чувствовалась небрежность. Словно кисть быстро, между делом, протанцевала, запечатлевая пришедшую хозяину в голову мысль, как заметку на полях. «Синшу» — уже привычно вспыхнул в голове термин, «бегущее письмо». Нахмурившись, Линьсюань вывел рядом имя Ши Чжаньцюна, на этот раз следя за тем, чтобы каждая черта иероглифов была выписана тщательно и соразмерно, словно в прописи первоклашки. И был награждён новым вспыхнувшим в памяти термином: «кайшу» — «уставное письмо».

Велик был соблазн проверить, в каких ещё стилях он способен писать, но Линьсюань мысленно махнул рукой и решил писать, как пишется — он не на экзамене, в конце концов. Сейчас главное было убедиться, что он вообще способен писать, не задумываясь над каждым иероглифом. В голову лезло «Я помню чудное мгновенье», но Линьсюань его отверг и вывел на бумаге другую, не менее знаменитую цитату из классики: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему».

Рука тут же вернулась к, видимо, более привычному стилю синшу. Каллиграфия была, наверное, единственным предметом, в котором Линьсюань мог дать фору другим ученикам с самого начала — его почерк хвалили все, включая искренних врагов. Именно способности к письму стали решающим аргументом для колеблющегося учителя Юня взять в учение переростка, за которого просил первый ученик Ши Чжаньцюн. Столбик иероглифов выглядел затейливо, словно орнамент, к тому же фраза при переносе на бумагу приобрела несколько иной вид. Здешний язык не знал изменений слов, не видел разницы между «счастливый» и «счастливо», во всяком случае вне контекста, и потому рука словно бы сама собой убрала повторы. В результате Линьсюань написал: «Семейное счастье у всех одинаково, несчастье у каждой семьи своё».

Что ж, смысл не пострадал, а что исчезла толстовская монументальность… ну, он не профессиональный переводчик и не претендовал никогда. Линьсюань окунул кисть в тушь и задумался, что бы написать ещё. Вот ведь, вроде и читал не так уж мало, а стоит попытаться вспомнить чего-нибудь просто примера ради, как в голове стремительно пустеет. Он ещё раз поболтал кистью в тушечнице, досадливым жестом вынул, жест получился слишком резким, и бумага украсилась цепочкой чёрных брызг.

Отложив испорченный лист в сторону, Линьсюань взял следующий и опять задумался. Интересно, а рисовать его предшественник в этом теле умел? Рисование не входит в шесть благородных искусств, но вдруг? Проверить можно было только экспериментальным путём, и он занёс кисть. В памяти вспыхнули рисунки в восточном стиле, которые доводилось видеть в книгах, интернете или музеях. Китайские и японские художники обожают пейзажи и растительность, горы там, деревья, цветы… Линьсюань провёл несколько волнистых линий, истончавшихся к концу, добавил развилок. Получилось в целом похоже на голые ветки. Теперь надо добавить листья или соцветия. Или, наоборот, художники сперва рисуют листья и цветы, а ветки потом? Он добавил пару цветочков, но рисунок получался слишком детским — каждый цветочек был расположен сбоку от ветки, чтобы с ней не пересекаться, и чтоб ветка не просвечивала. Хорошо тем, кто рисует красками, можно закрасить лишнее, и всё. Хотя, у него же есть тушь красного цвета, и вторую тушечницу он тоже где-то видел…

Растирание туши оказалось не таким уж лёгким делом: если воды было недостаточно, она получалась слишком густой, а стоило налить чуть больше, чем надо — слишком жидкой и бледной. Линьсюань извёл на эксперименты весь лист, но торопиться было некуда — волосы всё ещё оставалось влажными, а ложиться раньше, чем они высохнут, он бы не рискнул.

Наконец качество туши его удовлетворило, и Линьсюань, выбрав кисть потолще, снова занёс её над чистым листом бумаги. А ну-ка, если не задумываться, что делать… Конец кисти коснулся листа, повернулся, оставляя овальный красный след. Рядом с ним возник ещё один такой же, и ещё один с другой стороны. И ещё два поменьше сверху. Ну, в принципе, похоже на цветок, такой… слегка импрессионистский. И ещё три лепестка — будем считать, что это цветок сбоку. И ещё два мазка, заходящих один за другой. Пусть будет бутон.

Кажется, Линьсюань всё-таки знал, что делал. Лист постепенно покрывался россыпью розовых пятен. Держа перед мысленным взором цветущую ветку розовой китайской сливы, Линьсюань добавлял цветок за цветком, разворачивая их в разных ракурсах, хотя сторонний наблюдатель едва ли б сейчас смог понять, что он вообще рисует. Похоже, сказались уроки медитации: Андрей не жаловался на воображение, но никогда раньше не мог представить себе такой сложный предмет в таких подробностях. Мелкие детали, как правило, сливались, он терялся, когда та же Санька просила его описать узор на ткани или вид пуговиц, даже если только что держал вещь в руках. Но сейчас ветка поворачивалась перед ним такая реалистичная, словно действительно была здесь, и он мог разглядеть каждый цветочек и даже потрогать. Медитация на мысленный образ оказалась действительно полезной штукой… во всяком случае, для художника.

Да и само рисование оказалось достаточно медитативным занятием. Слегка отжав кисть о край тушечницы, чтобы сделать цвет погуще, Линьсюань начал поверх одной россыпи пятен наносить вторую, частично перекрывая ранее нарисованное — цветы первого плана. Потом поменял кисть, окунул её в чёрную тушь, попробовал на уже испорченном листе и тонкими штрихами начал рисовать тычинки. За тычинками пришёл черёд веток, для чего опять пришлось сменить кисть. Чёрный ворс зигзагами затанцевал по бумаге, оставляя за собой узловатые следы. Его движения казались небрежными, иногда даже неаккуратными, но Линьсюань не прерывался, боясь упустить это состояние, когда тебя несёт и не нужно прилагать никаких усилий, лишь подчиниться этому потоку. Наверное, это и имеется в виду, когда говорят о следовании Дао-пути.

Кисть