прослушивания музыкального фрагмента и бурной на него реакции. Говоря со мной, он переключил темпоритм, и его общение из театрально-гротескного перешло в доверительно-дружеское, но степень внутренней иронии и сарказма осталась прежней.

Я на всякий случай спросил:

— Как можно с Вами связаться, если «Здравствуй, осень!» мы всё же делаем?

— Очень просто, — жестом подозвал стоявшего неподалеку охранника, — Сергей, дай-ка ему мою визитку…

Сергей достал визитку с реквизитами лидера партии и передал мне. Я поблагодарил… Поглядел на визитку, покрутил её и отважившись, нагло и утвердительно спросил:

— Эх, обманете, Владимир Вольфович?!

— Почему? — удивился тот.

— Я по этому номеру не дозвонюсь…

— Сергей, он нам не верит — говорит, что не дозвонится. Разве по этому номеру нельзя до меня дозвониться?

— Можно, — лениво ответил Сергей.

— Ну вот — «можно», он говорит, что можно — значит, можно… Звоните!

Владимир Вольфович встал, я следом. Пожав мне руку и пройдя мимо полюбившихся музыкантов, он кивнул им на прощанье и удалился.

Прошло несколько месяцев, и у моей концертной организации случился десятилетний юбилей. В числе известных и значимых людей решил я пригласить на большой сборный концерт и В. В. Жириновского.

Звонил, отправлял факс… — ни ответа ни привета. Может, много времени прошло, и телефон у него изменился? Но, скорей всего, — на кой чёрт я ему сдался со своей музыкой?

Помню сегодня ироничное и восторженное выражение лица его, разнообразные интонации и тембр голоса при непосредственном общении, спонтанность и гибкость реакций.

«Очень усталые глаза и синие губы. Сердце не прокачивает», — подумал тогда я. Мне даже показалось, что его организм совсем изношен, что живёт он на «полную катушку» и не так много ему осталось… Но нет, прожил ещё почти двадцать лет, по-разному вошёл в дом каждого человека. И вот… вчера умер. Жаль! Яркий был политик и необыкновенный человек…

Запах солнца

Сегодня опять это случилось. Второй раз за год. Обычно такое происходило реже, раз в несколько лет. Наверно, время так уплотняется…

Днём в окно заглянуло зимнее солнце. Я прилёг на диван, повернулся лицом к его спинке и стал было задрёмывать. На кухне едва слышно через коридор и комнату зашумела вода. Это Наташа моет посуду, чуть позвякивая тарелками. Где‑то в низу под окнами кричат, играя, дети. Проехала какая‑то машина. И тут…

Я не уснул, а наоборот, как бы вздрогнул от неожиданности и ясности происходящего: «Ну вот, опять оно…»

Мне лет десять. Диван, майская теплынь, запах солнца, маленькие дети кричат за окном, машина проехала, вода из крана на кухне… Только посуду тогда мыла бабушка. Всё так же… Всё так… Но только…

Но только через пятьдесят с лишним лет… И бабушка давным — давно умерла, а я, мягко говоря, вырос, и было это на другом конце такого большого города, и, конечно, не в этом доме… И там весна — самый разгар, а тут — начало зимы…

Зачем и кто отправляет меня туда? И ведь до мелочей! Кому и что сделал я хорошего или, может, плохого? И какая такая таинственная цель у памяти? В наказание она или поощрение? Наверно, это гипноз вселенной погружает меня в прошлое не во сне, а наяву. И всё будто, как прежде: и звуки, и запахи…

И завтра утром в школу.

Иван Никандрович

Иван Никандрович схватил тяжёлый классный журнал в жёсткой картонной обложке и метнул его в Сашку Давыдова, что‑то бубнившего на ухо соседу. Тот успел увернуться, и журнал прямиком просвистел в стену, чуть было не задев отличника Мишу Бухтина. Пожилой раздосадованный учитель быстрыми шагами подошёл, поднял журнал, и что было силы саданул им по парте перед носом испуганного Давыдова. Затем, с одышкой и прихрамывая на правую ногу, отправился к столу продолжать урок.

Нечто подобное бывало частенько. Иван Никандрович, участник Великой Отечественной вой-ны лет под шестьдесят, был чрезвычайно горяч и одержим своей работой. Он любил математику и желал донести и привить свою любовь каждому ученику. Но если вы подумаете, что он был ограничен одной только математикой, то сильно ошибётесь… Столь особенного, разностороннего и такого результативного педагога я в своей жизни больше не встречал. Уже через год весь наш класс подтянулся и хорошо знал предмет.

Занятия строились следующим образом…

Иван Никандрович не на много, но всегда чуть опаздывал. В класс он являлся уже эмоционально заряженным и подкрученным этим своим опозданием. Роста был высокого, сухой, с мешками под темными глазами и кудрявыми, черными и жёсткими волосами.

Итак, математик входил…

Мы вставали, он коротко здоровался и потом, когда все садились, как‑то недовольно и долго молчал.

Мы подозревали, что Никандрыч частенько «закладывал за воротник». Да что там — подозревали, так оно и было… Но, как все люди старшего поколения, к утру понедельника брал себя в руки, трезвел и выходил на работу «огурцом».

— Я чего опоздал‑то…, — поморщиваясь начинал он свой монолог, — спину прихватило, почечная колика опять… в горячей ванной с Но-шпой часа три отмокал.

Иногда в первой части урока разрешались реплики с места, но чаще пожилой учитель сам исполнял наше заветное желание без просьб. Дело в том, что каждый урок начинался с непридуманного рассказа о вой-не. Какой‑нибудь небольшой, но яркий эпизод: или страшный, или смешной, поучительный, либо даже трагичный. Мы раскрывали глаза и рты и слушали… На рассказ уходило минут пятнадцать или более. И когда все, даже настроенные скептически, невольно погружались в реальные события из жизни их участника, рассказ неожиданно прерывался и следовал потрясающий разворот: Никандрыч начинал урок математики! Мы, подсаженные на крючок воображения, были как под гипнозом и продолжали видеть, слышать и поглощать с таким же энтузиазмом, как только что про вой-ну, теперь уже и тему самого предмета обучения.

Объяснял он также эмоционально, как и рассказывал: написав короткую формулу на доске, мгновенно поворачивался и продолжал с горящими глазами и напором, будто на сцене, глядя одновременно на всех и каждого. И ведь это был тот же самый, совсем ещё недавно усталый, брюзжащий и измученный почечной коликой человек… Если кто‑то выпадал из гипнотического сомнамбулизма и отвлекался или отвлекал других, он тотчас получал журналом, тряпкой, указкой, мелом, да чем угодно и куда попало. Этот тотальный контроль и ураганный напор с объяснением темы занимал следующие пятнадцать минут. Затем он выводил к доске кого‑нибудь из самых отстающих и буквально пытал того, выясняя, что ему ещё непонятно… Таким образом иногда выяснялось, что, учась в восьмом классе, ученик не знал материал за пятый. И тогда учитель стремительно заходил в прошлое, объясняя всё с азов, и буквально вдалбливал правильное понимание. Пройдя все этапы на примере отстающих, многие выясняли,