нее я начал замечать мгновения смерти. Дети заставляют тебя увидеть расстояния.

Какие «расстояния»?

Лазер замолчал и взял с тарелки оливку. Он медленно покрутил ее на зубочистке.

Ну вот например сегодня утром

я сидел за письменным столом и смотрел на акации которые растут рядом

с нашим балконом красивые деревья очень высокие

и со мной была моя дочь ей нравится стоять рядом и рисовать пока

я пишу в дневнике. Сегодня

утром было очень солнечно неожиданно ясное небо как летом и я посмотрел наверх

и увидел тень птицы промелькнувшую

по листве акации как будто это была проекция на экране и мне показалось что я

стою на холме. Я забрался

на вершину холма, и вот я здесь у меня ушло полжизни на то чтобы здесь оказаться

а дальше склон идет вниз.

Где-то позади оборачиваясь я видел свою дочь как она начинает карабкаться вверх

быстро так что руки мелькают как маленький золотой

зверек в свете утреннего солнца. Вот кто мы. Создания движущиеся по холму.

На разных расстояниях друг от друга, сказал Герион.

На постоянно меняющихся расстояниях. Мы не можем друг другу помочь или даже

крикнуть что-то – и что бы я ей сказал,

«Не торопись так»? За спиной у Лазера прошел официант. Он двигался слегка под наклоном.

Черный воздух улицы тяжело ударился

в окна. Лазер посмотрел на часы. Я должен идти, сказал он

и стал наматывать на шею свой желтый шарф,

поднимаясь из-за стола. О, не уходи, думал Герион, чувствуя, что начинает

соскальзывать с поверхности комнаты,

как оливка с тарелки. Когда угол наклона достигнет тридцати градусов,

он исчезнет в собственной пустоте.

Но потом его взгляд поймал взгляд Лазера. Было приятно с вами поговорить, сказал Лазер.

Да, ответил Герион. Спасибо.

Они мягко пожали руки. Лазер слегка поклонился, повернулся и вышел. Порыв ночи

ворвался в дверь,

и все внутри качнулись, как колосья в поле, а потом продолжили говорить.

Герион погрузился в свое пальто, позволив

теплому, как ванна, разговору течь над собой. На мгновение он почувствовал себя цельным

и неделимым. Философы

шутили про сигареты, испанские банки и Лейбница, потом про политику.

Один из них рассказывал о том, как

губернатор Пуэрто-Рико недавно заявил, что несправедливо исключать

граждан из демократического процесса

на том лишь основании, что они безумны. Оборудование для голосования привезли

в психиатрическую больницу. И в самом деле,

сумасшедшие показали себя ответственными и творческими избирателями. Многие улучшили бюллетени,

вписав имена кандидатов,

которые, по их мнению, могли бы помочь стране. Чаще всех упоминались

Эйзенхауэр, Моцарт и Хуан де ла Крус. Следующим

заговорил желтая борода, он рассказывал об Испании. Франко тоже понимал,

что от сумасшедших может быть польза.

Он имел привычку автобусами свозить сторонников на свои выступления.

Однажды с этой целью были опустошены

местные сумасшедшие дома. На следующий день газеты радостно сообщали:

СЛАБОУМНЫЕ С ТОБОЙ ДО КОНЦА, ФРАНКО!

У Гериона скулы болели, так он улыбался. Он осушил свой стакан с водой и жевал

кусочки льда, потом взял

стакан Лазера. Он умирал от голода. Стараться не думать о еде. Ужина

не видать часов до десяти.

Он заставил себя переключить внимание обратно на разговор, который теперь шел о хвостах.

Мало кто знает,

говорил желтая борода, что двенадцать процентов детей рождаются

с хвостами. Врачи замалчивают эту информацию.

Они отрезают хвост чтобы не пугать родителей. Интересно сколько процентов

рождаются с крыльями, сказал Герион

в воротник пальто. Потом они стали обсуждать природу скуки

и закончили длинной шуткой про монахов

и суп, которую Герион не мог понять, хотя ему объясняли ее дважды.

Соль была

в испанском выражении, означающем скисшее молоко, которое заставляло философов ронять

головы на стол, обессилев от смеха.

Шутки делают их счастливыми, думал Герион, наблюдая за ними. А потом явилось чудо

в виде тарелки с сэндвичами.

Герион взял три и зарылся ртом во вкуснейший квадрат белого хлеба

с помидорами, маслом и солью.

Он думал о том, как это вкусно, о том, как он любит скользкую еду, о том, что

скользкость бывает разных типов.

Я философ сэндвичей, решил он. Философ вещей, которые хороши внутри.

Ему хотелось бы обсудить это с кем-нибудь.

На мгновение нежнейшие листья жизни укутали его в растущее счастье.

Вернувшись в номер,

он установил фотоаппарат на подоконнике, включил таймер, и лег

на кровать.

На черно-белой фотографии обнаженный юноша лежит в позе эмбриона.

Он назвал ее «Никакого хвоста!».

Причудливое плетение его крыльев раскинуто на кровати словно черная кружевная

карта Южной Америки.

XXXI. Танго

Под швами течет боль.

Паника набросилась на Гериона в три часа ночи. Он стоял у окна в номере отеля.

Пустая улица внизу ничем не отвечала на его взгляд.

Машины гнездились в своих тенях вдоль тротуара. Дома отклонились назад.

Прошумел легкий ветерок.

Луны нет. Небо сомкнулось. Ночь проникла глубоко. Где-то (думал Герион) под

этой полоской спящей брусчатки

вертится громадный сплошной шар – поршни стучат, лава течет

с уступа на уступ, свидетельства и время

древеснеют, превращаясь в свои следы. В какой момент о человеке можно сказать,

что он перестал быть реален?

Герион крепче обнял свое пальто и попытался восстановить в памяти,

что Хайдеггер писал о пользе настроений.

Мы считали бы себя единым целым с миром, если бы не имели настроений.

Именно наше расположение открывает нам

(утверждает Хайдеггер), что мы существа, брошенные во что-то иное.

Иное, чем что?

Герион прислонился горячим лбом к оконному стеклу и заплакал.

Иное чем этот отель,

услышал он свои слова и через несколько секунд уже мчался вдоль сухих водосточных канавок

Авенида Боливар. Машины ездили редко.

Он двигался мимо закрытых киосков и пустых окон. Улицы становились уже, темнее.

Всё круче шли под уклон.

Он