видел темный блеск гавани. Булыжники мостовой стали скользкими. Воздух покрылся

налетом из запаха соленой рыбы и отхожих мест.

Герион поднял воротник и пошел на запад. Грязная река плескала рядом о стену канала.

Трое солдат наблюдали за ним, стоя на крыльце.

За темным воздухом что-то капало – голос. Герион огляделся.

Дальше по набережной он увидел

тусклый квадрат света, как будто кафе или магазин. Но здесь не было кафе.

И какой магазин будет работать в четыре утра?

Гериону преградил путь крупный мужчина и встал, поправляя полотенце

на руке. Танго? сказал он

и отступил назад с театральным поклоном. Герион прочел над дверью название «Каминито»,

светившееся белым неоном, и неловко шагнул вниз

в сырое черное помещение (как он потом понял) последнего настоящего

танго-бара в Буэнос-Айресе.

Сквозь сумрак он увидел очень старые бетонные стены с рядами бутылок и поставленные кругом

маленькие красные столики.

Между ними бегал гном в фартуке и разносил всем один и тот же

оранжеватый напиток в высоком стакане

похожем на пробирку. Невысокую сцену в передней части зала освещал луч прожектора.

На ней ссутулились три древних музыканта –

фортепиано, гитара, аккордеон. Всем им было не меньше семидесяти,

аккордеонист казался таким хрупким,

что каждый раз, как он обводил плечами угол мелодии, Герион боялся,

что аккордеон раздавит его насмерть.

Постепенно становилось понятно, что ничто не смогло бы его раздавить. Почти не смотря

друг на друга, эти трое играли

как один человек, в состоянии чистого открытия. Отрывались друг от друга, сцеплялись,

соединялись, разъединялись, их брови

взмывали и падали. Они клонились друг к другу и отклонялись в стороны, они взлетали выше,

уносились вперед, преследовали

друг друга, забирались под облака и снова опускались на волны. Герион не мог

отвести от них глаз

и даже разозлился, когда какой-то мужчина, нет, женщина, раздвинула занавес

и вышла на сцену.

На ней был смокинг и черный галстук. Она сняла микрофон откуда-то из луча прожектора

и стала петь.

Это было типичное танго, и в горле у нее было полно иголок, как и полагается.

Песни танго ужасны –

Люби меня или я умру! – и звучат все одинаково. Герион аплодировал, когда

все аплодировали, потом

начиналась новая песня, потом все они стали расплываться и превратились в поток, льющийся

по земляному полу,

а потом он спал, пылал, желал, забылся, лился, спал.

Проснулся, скребя скулой стену.

Непонимающе огляделся. Музыканты куда-то делись. За столиками никого. Свет погасили. Певица

склонилась над бокалом, гном

подметал пол под ее ногами. Герион снова начал засыпать, когда увидел, что она встает

и поворачивается к нему.

Его вытолкнуло из сна. Он выпрямил тело внутри пальто и постарался непринужденно

устроить руки перед собой.

Их как будто было слишком много. На самом деле их было три, потому что он,

как обычно, проснулся с эрекцией,

а брюк на нем сегодня не было (почему, этого он не мог сразу припомнить), но

времени беспокоиться об этом не оставалось,

она уже пододвигала стул к его столику. Buen’ dia, сказала она.

Привет, сказал Герион.

Американец? Нет. Англичанин? Нет. Немец? Нет. Шпион? Да. Она улыбнулась.

Он смотрел, как она

достает сигарету и закуривает. Она больше ничего не говорила. Герион испугался. Что если

она ждет, пока он

скажет что-нибудь о ее выступлении. Соврать? Убежать? Постараться ее заговорить?

Вы поете – начал он и остановился.

Она подняла на него глаза. Танго – музыка не для всех, сказала она. Герион ее не слышал.

Холодное давление бетонной стены

на спину опрокинуло его в воспоминание. Он был на субботних танцах

в старшей школе. Сетки баскетбольных корзин отбрасывали

эластичные тени высоко на стены спортзала. Несколько часов музыки обрушилось

ему в уши, пока он стоял

у стены, прижавшись спиной к холодному бетону. Толчки со стороны сцены

бросали сквозь темноту освещенные

полоски человеческих конечностей. Жара цвела. Черное ночное небо беззвездно давило на окна.

Герион стоял выпрямившись

внутри вискозных плоскостей пиджака своего брата. Пот и желание стекали

вниз по его телу и собирались

в паху и под коленками. Он уже три с половиной часа стоял у стены

в непринужденной позе.

Его глаза болели от того, что он старался всё видеть, но ни на что не смотреть.

Другие парни стояли рядом с ним

по стенке. Лепестки их одеколонов раскрывались вокруг них в легком ужасе.

А музыка колотилась

по сердцам, открывая все клапаны для отчаянной драмы бытия

я в песне.

Ну? сказал ему брат, когда он вошел домой и проходил через кухню в пять минут первого.

Как прошло? С кем танцевал? Травки покурил?

Герион помедлил. Брат накладывал слои майонеза, болонской колбасы и горчицы на

шесть кусков хлеба, разложенных

на столешнице рядом с раковиной. Верхний свет на кухне был ярким и зеленовато-желтым.

Колбаса казалась фиолетовой.

У Гериона перед глазами всё еще скакали картинки из спортзала. А ну в этот раз я

скорее решил просто посмотреть.

Голос Гериона звучал громко в слишком освещенной комнате. Брат глянул на него

и продолжил складывать

башню из сэндвичей. Он рассек ее по диагонали хлебным ножом

и сложил всё на тарелку.

В упаковке оставался кусочек колбасы, он на ходу сунул его в рот,

забирая тарелку

и направляясь к лестнице вниз, в комнату с телевизором. Хорошо смотришься в пиджаке,

сказал он с набитым ртом, когда проходил мимо.

Показывают фильм с Клинтом Иствудом захвати мне плед когда пойдешь.

Герион немного постоял в раздумьи.

Потом закрыл банки с майонезом и горчицей и убрал всё

в холодильник. Выбросил упаковку от колбасы

в мусорное ведро. Взял губку и аккуратно смахнул крошки со столешницы

в раковину, открыл кран и лил воду,

пока они не исчезли. Из нержавеющей стали чайника на него смотрел маленький красный кто-то

в большом пиджаке.

Потанцуем? сказал ему Герион – СКРРИИП – Герион внезапно очнулся