Грустно и страшно смотреть на чернеющий виноградник, когда не обделен он ни солнцем, ни водой и не точат его земные черви, - но он все хиреет и вянет, словно под дыханием Гидры. Почему же коробятся листья и сохнет плод?.. Я не находил ответа. Мы, эллины, поделились своим благородством со многими племенами. От Геркулесовых столбов и до самых пределов Индии на всех хватило нашего духа и нашего языка. Даже римское железное варварство мы сумели облагородить. И хотя не поддался переплавке солдатский - прямой и короткий - ум римлян, нам по крайней мере удалось упрятать его в изящные эллинские ножны. Не гиганты - римские легионарии перенесли Олимп, Оссу и Пелион на Палатинский холм и, взгромоздив их друг на друга, уперли в самые небеса врата императорских триумфов. Но, не выдержав тяжести, затрещал внизу Олимп, а наверху увенчанная золотым орлом Осса стала стремительно опрокидываться на столицу Империи. Тень падающей скалы уже прикрыла ее - скоро, скоро содрогнется земля, поднимутся волны, и донесется до самого Танаиса грохот удара. Что ж из того? И на обломках империй славно взрастало эллинское слово. Но ныне жизненная сила покидает его, и кровь его бледнеет. Кто ныне согреет кровь наших богов? Сколоты? Аланы? Сарматы?

Я возомнил себя посланником Аполлона, великим Учителем варварских племен. Я решил начать с аорсов, воображая себя в будущем седобородым мудрецом, строителем первого сарматского храма Аполлона.

Я тщился посеять в их сердцах семя эллинской красоты. Но всему свое время: сначала нужно было стать среди них равным.

Меня приняли с настороженным, а вернее сказать, с любопытствующим презрением, как чужого диковинного зверька. Спустя несколько дней меня подпустили ближе к котлам. Во мне признали силу: без заговора, трав и молитв я свел чирьи у старой жрицы Даллы, а когда старший сын богарамта Фарземс, двумя годами обогнавший меня, предложил мне единоборство до первой крови, я изловчился и тяжелым сарматским мечом отхватил ему левую мочку.

Газарн присмотрелся ко мне и приказал Фарзесу подвести ко мне коня. Я надел сарматскую шапку, сел в сарматское седло и стал воином багарата.

Не я их учил - они меня учили. Они учили меня видеть паука, крадущегося по ветке терновника на другой стороне реки, учили пробегать сбоку сквозь летящий табун, хватать на лету стрелы и отражать ладонью разящее острие меча.

Заметив в моих глазах блеск силы, старуха Далла взялась учить меня степному колдовству, и вскоре табун девственных кобылиц стал подчиняться моему дыханию. Я разгонял табун перед собой кругами. Воздух начинал дрожать, и травы клонило к зловещему кругу - и над табуном, медленно завиваясь, вытягивался в небо жгут губительного смерча. Я отбрасывал табун в сторону и низким гортанным криком толкал смерч вперед. Он уносился к вражескому стану, подхватывая с собой клубы пыли, траву и комья земли.

Эти фокусы получались у меня лучше, чем у самой мудрой Даллы, и однажды она, ткнув в меня пальцем, сказала багарату те же слова, что говорил когда-то моей матери христианин Закария:

- Берегите этого жеребенка, но берегитесь его сами.

В пятнадцать лет я стал мужчиной. Газарн обдумал предупреждение Даллы и принял решение: он взял меня в свою свиту и напустил на меня свою дочь Сафрайю. Ей было двадцать, она уже зарубила с десяток врагов и давно получила право завести семью, однако багарат берег ее, имея на уме какие-то виды.

О боги, вспоминая молодую Сафрайю, я молюсь за нее, и кровь моя вскипает пламенем. Она - моя первая любовь. Она была красива. Волнистые волосы, тонкий профиль - почти эллинка. Недобрые, с мутной кровинкой глаза и глубокий шрам через лоб и переносицу не портили ее. Ее чары затягивали душу, как водоворот. Ее ласки опутывали сладким мраком, как голоса сирен. Но я поверг Сафрайю, хотя уже сам не стыдился быть поверженным. Моя юная горячая кровь обожгла ее силу, и я еще долго робел, когда она, уведя меня в свою кибитку, кидалась неистово, до кровавых укусов, целовать мои ноги.

Когда я проговорился ей, что собираюсь уйти, она в рыданиях умоляла забрать ее с собой. Я стойко противился, и тогда она схватилась за нож. Под левым соском у меня осталась на добрую память отметина любимой. Большого усилия и ловкости стоило мне заломить ей руки и выскочить вон из кибитки.

- Я вспорю тебе брюхо, козий выродок! - крикнула она мне вдогон, - Только сядь на коня.

Четыре года я жил по их законам и почитал их богов. На исходе четвертого года одна холодная летняя ночь образумила меня. Я не спал, я смотрел на плывущую луну и под утро расплакался. Я понял, что никогда в их сердцах не взойдут ростки эллинской красоты, никогда не расцветет на их устах чистая эллинская речь. Кочующие варвары пришли из чужого царства духа. Учить их своему - пустая затея, все равно что сеять пшеницу на черепичной крыше.

Я пришел к Газарну, преклонил передним голову и сказал, что мой эллинский бог позвал меня и вот я ухожу.

Багарат Газарн пристально взглянул на меня и подарил сапоги великолепной, царской выделки.

- Бери и уходи. Когда сносишь, возвращайся за новыми, - повелительным, но не злобным тоном заговорил он со мной. - Ты уже наполовину наш. Твои корни теперь здесь, - Он торжественным жестом указал в пол шатра. - У Сафрайи от тебя будет дочь. Три года не было зачатья, но ты собрался уйти - и оно случилось. Это - знак Атара. Его волею ты должен уйти, как решил. Я не держу тебя. Сегодня на алтаре поднимется огонь, и Далла очистит твою дорогу. Под утро ты уйдешь. Не бойся мести Сафрайи. Сегодня мы успокоим ее зельем, а завтра она начнет помнить о тебе и молить Атара защитить тебя.

В тот день я мнил себя едва ли не Платоном, познавшим весь мир от корней трав до небесных сфер, но на самом деле я был еще цыпленком - я даже не понимал, что значит стать отцом.

По чистой дороге, на легком коне, в роскошных царских сапогах я вернулся в Танаис. Меня провожал Фарзес. У самых ворот мы простились как братья, и он, забрав коня, канул в степь.

Старая жрица наколдовала мне удачу. Уже к полудню я сумел наняться матросом-охранником на торговый корабль, отплывавший в Александрию египетскую.

Через полмесяца попутного ветра и ясной погоды я сошел на пристань - и там,