А разве она достойна жалости? Что у нее не так? Что стряслось в ее обеспеченной сытой жизни? Ничего ровным счетом. Она спит, жрет, не работает, по дому все делает абы как. Готовит тоже дрянно. За собой не следит. Причесывается раз в два дня.

Вздохнув, Игнатьев принялся сгребать ребром ладони кашу себе в тарелку. Он не мог выбрасывать еду.

– Клинит, да, Игнатьев? – Светка передумала реветь, выпрямилась и презрительно скривила губы. – Чего крупинки со стола собираешь? У тебя же полная тарелка.

– Дура, – беззлобно отозвался Сергей и запустил ложку в тарелку с кашей. – Еду выбрасывать грех.

– Когда еда просыпается, это уже мусор, – привычно огрызнулась она и швырнула в свою кашу большой кусок сливочного масла. – Масло положи себе. Так вкуснее и сытнее.

– Так вреднее, – возразил он с набитым ртом. – Тебе бы не мешало подумать о диете, Света. Мечешь все подряд. Так до инсульта и инфаркта недалеко.

– Не твое дело. – Она сосредоточенно возила ложкой по тарелке, перемешивая кашу с маслом. – Мой организм, что хочу с ним, то и делаю. И вообще, Игнатьев, вся наша жизнь – это…

– Что?

Ему на мгновение сделалось интересно, что же такого умного скажет его ошалевшая от безделья жена.

– Это судьба!

Выдала! Это он уже слышал, и не раз.

– Вот твоя Настя погибла совершенно здоровой и молодой. И кормил ты ее всегда правильно. И следил за ней. И все равно не уследил. Так что…

– Что?

Он стиснул зубы. Говорить о Насте она не имела права! Он запретил ей. Давно. Сейчас она просто мстит ему за испорченные планы на отпуск.

– Это судьба! Значит, богу было угодно, чтобы она не вернулась, Игнатьев.

– Богу?

Он вскочил со стула и навис над ней – неубедительный в своей худобе и узкоплечести. Высох в трость после гибели Насти, почти перестал спать и есть. Пил сильно полгода, испортил желудок. И теперь рядом с женой, превратившейся из красавицы в корову, выглядел жалким и тщедушным.

– Это знаешь, кому было угодно, Света?! – зашипел он, обхватывая ее жирный загривок крепкими пальцами.

– Пусти! Больно! – завозилась она, попытавшись отцепить его руку, но бесполезно. – Сережа!

– Это было угодно ублюдку Говорову, который потащил мою несовершеннолетнюю дочь в тайгу! Это было угодно тебе, которая ее отпустила!

– Я-то при чем? – захныкала Света. – Я не мать. Ты отец! Ты бы и не разрешал.

– Я был на службе, дрянь! На сутках! А ты видела, что она собирается. И даже не сказала мне. Не позвонила! Слуша-ай… – нараспев вдруг произнес он, отшатываясь от жены. И машинально вытер руку о штаны. – А может, это ты испортила снегоход, а?! Тебя же видели в районе ангаров, где Сашкин снегоход стоял. Ты знала, что они собираются куда-то ехать. Сходила и испортила его снегоход! Как же я раньше-то…

Он с силой шлепнул себя ладонью по лбу. Он заводился, как заводился уже не раз. Знал, что закончится все это плохо – дракой, но остановиться уже не мог.

Когда он вспоминал, как страшно умирала его дочь, он ненавидел весь мир!

– Ты, тварь, убила мою дочь! Ты! – надрывался Игнатьев, и воздух со свистом вырывался из его легких. – Она всегда мешала тебе! Ты всегда считала ее лишней, поэтому ты испортила снегоход и…

– Сережа, перестань, – вдруг тихим несчастным голосом попросила Света и глянула на него затравленно. – Это уже напоминает безумие! Если на твоей службе об этом узнают… Тебе не стать полковником никогда!

– Что? Узнают? На службе? О чем?! О том, что моя жена причастна к гибели моей дочери?! – Он закрыл ладонями лицо, задышав часто и прерывисто.

– На службе узнают, что ты безумен. И… И все! Конец твоей карьере. А она сейчас успешно плывет в гору.

– Откуда? Откуда они узнают, Света? – хмыкнул он через минуту, рассматривая ее с подозрением.

– Я расскажу, – ответила она и отодвинулась на всякий случай подальше. – Если ты не прекратишь каждый раз обвинять меня непонятно в чем, то я…

Закончить он ей не дал, начал бить наотмашь по плечам, по спине, по ляжкам, чтобы не оставлять следов. Так всегда он бил ее, когда она доводила. Светка не орала, не пыталась убежать. Бил он ее не больно, ладонью. Это были скорее шлепки, которые она готова была терпеть, лишь бы Сергей быстрее успокоился. Бежать в другую комнату тоже было нельзя. Догонит, будет хуже. А так она потерпит. Потом он будет плакать, просить прощения и совать ей деньги. Много денег! Так было уже не раз. Так всегда заканчивалось. И она надеялась, что сегодня закончится так же, потому что…

Потому что ей очень, очень, очень нужны были деньги. Много денег!

– На, купи себе чего-нибудь. – сунул он ей рулончик из денежных купюр спустя час, когда уже отошел от гнева, а она наплакалась вдоволь. – И это… Света, ты прости меня. Виноват… Но ты сама начала! Не надо никогда заводить этот разговор. Никогда! Слышишь?!

Она кивнула, пытаясь незаметно сосчитать, сколько денег он ей дал. Хватит или нет?

– Прости, – коротко обронил Игнатьев и ушел.

Обычно он присаживался рядом, гладил ее по плечам, спине. По тем местам, куда наносились удары. Она рыдала, тихо голосила и ждала денежного вознаграждения за терпение.

Сегодня Сергей не присел рядом, это было плохо. В следующий раз ее обычная уловка может не сработать. И где она тогда возьмет деньги?! Черт! Надо же было так вляпаться! Так бездарно, глупо, по пьяни!

Света, услышав стук входной двери, вытерла слезы, подбежала к двери, прислушалась. Игнатьев в подъезде с кем-то говорил по телефону, потом сел в лифт и укатил вниз. Она дождалась, выглянув в окно, когда он сядет в машину и уедет. И только потом набрала ненавистный номер.

– Ну! – ответили ей. – Что скажешь?

– Все в порядке, – заискивающе залопотала Света. – У меня есть деньги. Я заплачу.

– Так-то лучше, Светик. Можешь через час приехать и отдать.

– Нет, нет, – перепугалась она перспективе снова оказаться в том месте, где с ней случился отвратительный казус. – Я не поеду никуда, сам приезжай.

– Куда? – воскликнул ненавистный человек с восторгом. – К тебе?! Светик, да я даже рад буду!

– Нет, нет, не ко мне! – перепугалась она еще сильнее. – На площадь Центральную. Там кофейня, кофе возьми себе и мне, я подъеду.

– Жду! – прожурчал ее собеседник. – Да… За кофе платишь ты, Светик…

Она отключила мобильник, тут же стерла из памяти телефона звонок и начала собираться. Надела черные широкие брюки, черную тунику с длинными рукавами с едва заметными серыми полосками. Взбила кудри. Оглядела себя в зеркале со вздохом. Волосы – единственное, что осталось от нее прежней. Всю ее красоту поглотил ненасытный жир, которым она стремительно обрастала. Игнатьев был не прав, упрекая ее в обжорстве. Ее аппетит был ни при чем. Всему виной были гормоны. Они, проклятые, испоганили ее до неузнаваемости.