дорогими подружками, с сестрами и братьями, с волей вольною в отчем доме, с родной деревней. И хотя многие девки шли замуж охотою, а часто и по любви, все равно так уж от века завелось, что невеста должна была петь-плакать, обливаясь горючими слезами и заходиться, падать на пол или на лавки, или хотя бы метаться по избе, стуча рука об руку, чтобы окружающие видели и, главное, поверили, что она и правда в великом горе и надрыве идет в чужой дом не своею волей и знает, какая тяжкая участь ждет ее отныне. Наверное, когда-то, совсем-совсем давно, веря в обереги, люди считали, что, если чего-то очень сильно и принародно страшиться, плакать и не хотеть, оно на самом деле окажется много-много лучше. Дело было трудное: переплакать требовалось со всеми по отдельности, причем каждой родственнице и каждой подружке предназначался свой особый плач. Без подголовницы ни одна девка с этим не справлялась. Но есть же разница: все за невесту петь или только зачинать, подсказывать. Когда Кате дары от жениха принесли, передовщица, например, изготовилась на весь плач:

Не подходите, не приносите и не дарите

Дорогими меня гостинцами.

А Катя вдруг как застонет в голос:

Вы скажите, лебеди белые,

Князю да первобрачному

Заочное да челобитье.

Чтоб он жил да не надеялся,

Искал бы новую да молодую,

Меня получше да покраше…

Передовщица возрадовалась: «Пошло!» Настало время «жемчуга» — оплакивания, расставания с девичей красотой. Катю обрядили в лучший парчовый сарафан, в нежно-голубую шелковую кофту, в дивную головную повязку, на которую нацепили множество ниток разного жемчуга. Голова девушки, словно, в жемчужном дожде оказалась. Праворучница и леворучница вывели ее под локотки на середину горницы, как раз напротив матери поставили, и все при этом поднялись. Передовщица была сзади Кати. Но даже и рта не успела раскрыть, как та повела сама, да сразу с такой надсадой, что все замерли:

Ты желанная моя, болезна,

В день денная печальница,

В ночь ночная богомольщица!

И запокачивалась, как под ветром, а в глазах слезы. Все стали ей подпевать:

Посмотри-ко ты, погляди

На меня многокручинную:

Меня красит ли, хорошит ли

Меня природная девья красота

И дорого мое цветно платьице?

Хоть не скажешь, моя желанная,

Сама знаю, ведаю:

Не красит и не хорошит

Дорога моя девья красота.

Потемнела да почернела

Черне черного потолка,

Черне ворона поднебесного…

А на следующее утро спозаранку топили баню, и Катя ходила туда париться с праворучницей, леворучницей и передовщицей. Дверь запирали изнутри, чтобы, не дай Бог, кто чего не напортил. И когда топили баню, тоже все время присматривали — мало ли ворогов и охальников. Главное тут было — невесту хорошо попарить да помыть, чтоб была как новорожденная. А веничек, которым она парилась, надо приберечь — которая девка следом этим веником попользуется, тоже вскорости замуж пойдет.

Потом Катю одевали уже в самое-самое лучшее, и она сидела и ждала с подругами в своей светелке, когда снова приедет жених со свитой и родными.

Но только теперь, заслышав звон бубенцов и колокольчиков, в невестином доме позакрывали все ставни и ворота и все попрятались — женихов поезд будто перед пустым домом остановился. Правда, девки набились на повети и через оконца и щели в воротах поглядывали наружу, но без единого звука — полная тишина. Дружки жениха с розовыми повязками на рукавах постучали в дверь кулаками. Не дождавшись ответа, постучали покрепче сапогами — все одно молчок. И лишь когда приезжие достали специально привезенную оглоблю и забарабанили в ворота ею, их распахнули, гостей впустили, и прямо в сенях их встретили невестины родители с зажженными свечами в руках.

Опять рассаживались по старшинству. Опять всех обносили угощением, но только делал это уже отец невесты. Опять вывели Катю, но только уже под платком-фатою, а отец, мать и сваха встали обочь ее. Присутствующие поднялись.

— На той ли сватался? — спросил Катин отец.

— На той, — ответил жених.

— Люба ли?

— Люба.

Теперь опять Катя обносила всех вином и пивом, просила отведать угощения на столе, где были в основном разные пироги, положенные по свадебному обычаю один на другой, крест-накрест, и еще разная рыба, каши, жареная птица. Выпивая, большинство клали на поднос или в рюмки деньги, а она одаривала их платками, поясами, варежками. Жениху самый красивый платок. Он им утерся, свернул и спрятал в карман, а в рюмку опустил целый червонец. И уже не отходил от Кати, стоял сзади, ждал, когда ее отец поднимется из-за стола и спросит:

— Всем ли было, все ли довольны?

Все тоже поднялись и нестройно с поклоном ответили:

— Все довольны, всем было.

А женщины и девушки запели жалобную «Дымно во поле, дымно» — про то, как голубок тосковал и звал свою любимую…

Катю повели к себе. Жених вместе с другими шел следом и все норовил наступить ей на ногу. Дружка же приплясывал и приговаривал:

— Скок через порог, едва ноги приволок, идет дружка-лаконожка, за скобу руками, за молитву зубами… Раздайтесь да расступитесь на все четыре стороны, да пустите нашего князя новобрачного дать на бела белила, на красны румяна. А ты, красна девица, красная княгиня, первобрачна молодица, не куражься, гордость-спесь оставляй здесь, а низкий поклон клади да к нам вези: у нас горка крутенька, водица близенько, коромыслицо тоненько, ведерышко маленько; под гору ходи — не запинайся, на гору ходи — не задыхайся…

В светелке жених впервые принародно, при подружках целовал Катю, прощался с ней до завтра и дарил еще денег — на белила.

А потом она здесь же потчевала своих подружек, а остальные свадебники на нескольких телегах с песнями укатили к жениху угощаться и петь. И пели там за полночь. И у Кати в светелке пели до первых петухов.

Поутру, ни свет ни заря все опять были на ногах — пришел наконец день венчания. Катю сразу же, даже не покормив, только одев, повели в горницу. Там ее стоя ждали мать, сестры и все, кто был рядом в эти дни, и еще много зрителей, которые сгрудились у распахнутой в сени двери. В сенях тоже были зрители. И к окошкам с той стороны много поналипло.

А по небу быстро неслись