Самое трудное было отказаться отматериалистической системы координат, ошибочно двухмерной. Она игнорируеттретье измерение, которое я условно назову мистическим – уверен, что современем подыщется другой, менее эмоциональный термин. Но сначала нужно разработатьсистему исследования и измерительную технику. Современная наука этим совершенноне занимается, будучи полностью согласной с вашим обожаемым Экклесиастом,сказавшим: “Кривое не может сделаться прямым и чего нет, того нельзясосчитать”. А между тем, основоположник научного прогресса Галилей полагалиначе. Он сформулировал главный догмат ученого так: “Измерить всё, чтоподдается измерению, а что не поддается – сделать измеряемым”.

Стало быть, необходимо сделать измеряемыммистическое.

Пускай материалистическая наука такой задачине признает, но ведь прежде, до наступления Эпохи Разума, была и другая наука,магическая, которая в течение веков пыталась исчислить то, что принятоименовать сверхъестественным. И, насколько мне известно, кое-чего на этом поприщедостигла!

Эта предпосылка, до которой я додумался лишьтретьего дня, и вывела меня к решению задачи.

Кажется, я уже писал, что в монастыре естьбиблиотека, где собрано множество новых и старинных книг религиозногосодержания. Я бывал там и ранее, перелистывая от нечего делать какой-нибудь“Алфавит духовный”, Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина или “Ново-Араратскийпатерик”, но теперь принялся искать с толком и целью.

И что же? На второй день, то есть вчера, нашелкнигу 1747 года издания, перевод с латинского: “Об умилостивлении духов добрыхи одолении духов злых”. Стал читать и затрепетал! То самое, что мне нужно! Вточности! (Это совпадение, кстати говоря, является еще одним доказательствомреальности мистического измерения.)

В старой книге черным по белому написано: “Аежели дух бесплотный где плотное (то есть, выражаясь по-современному,материальное) поминание по себе оставит, то сей знак подобен хвосту, ухватившиза коий, духа возможно уловить и из бесплотности на свет вытянуть”. Пространныеи наивные рассуждения о погрешимости Сатаны, который, в отличие от вездесущегоГоспода, иногда делает упущения, а потому может и должен быть побеждаем, япересказывать не стану и перейду к сути.

Итак, если некая субстанция, принадлежащая кмистическому измерению, по неосмотрительности оставила в нашем материальноммире некий вещественный знак своего присутствия, то этот физический след можетбыть использован человеком, чтобы вытянуть фантом в вещный мир, воспринимаемыйнашими органами чувств. Вот что главное!

Дальше, на нескольких страницах, в трактатеобстоятельно излагается, что для этого нужно сделать.

Ровно в полночь, когда третье измерениесовмещается с двумя первыми, в результате чего, очевидно, происходиттрансформация времени (то есть в земном смысле оно как бы останавливается),нужно встать перед знаком, сотворить крестное знамение и произнести словамагической формулы “Приди, дух нечистый (или “дух святый” – это смотря понадобности), на след, иже оставил, на то у Гавриила с Лукавым уговор есть”. Приэтом взыскующий должен быть совершенно наг и не иметь на себе ни колец, нинательного креста, ни каких-либо иных посторонних предметов, ибо каждый из них,даже самый маленький, в миг трансформации многократно утяжеляется и сковываетдвижения.

Формула не только заставит неосмотрительногодуха немедленно предстать перед взыскующим, но и убережет его от опасности. Аесли дух все же пожелает отомстить (правда, такое случается только со злымидухами, а Василиск, судя по всему, принадлежит к категории духов добрых), тозащититься от нападения можно простым восклицанием: “Credo, credo, Domine!”(Полагаю, сгодится и русское “Верую, верую, Господи!” – тут ведь не в звукахдело, а в смысле.)

Материальный знак имеется: крест, начертанныйна окне избы бакенщика. Ночью там поблизости ни души, так что наготой я никогоне эпатирую (да и потом, можно же сначала войти внутрь, а раздеться уже после).Магическую формулу я выучил, молитву запомнить тоже нетрудно.

Попробуем, ведь попытка не пытка. В худшемслучае выставлю себя болваном – ничего, не страшно.

Не выйдет – буду дальше искать, как сделатьнеизмеряемое измеряемым.

Нынче ночью пойду. Не поминайте лихом, отче. Аесли что, то пусть в ваших молитвах хоть изредка будет поминаться любивший иуважавший вас

Алеша Ленточкин.

* * *

Ехать в Новый Арарат, и немедленно – этовладыка объявил сразу по прочтении письма как уже принятое и обдуманноерешение, даже не предложив своим советчикам высказаться. Впрочем, Бердичевскийи Пелагия, кажется, от растерянности не очень-то и знали, что говорить.

Зато Митрофаний, пока дожидался их прихода,всё уже придумал.

– Мальчик совсем заплутал в тумане, – сказалон. – Каюсь, виноват. Хотел в нем духовное зрение пробудить, да вспышкаполучилась слишком яркой – от нее он вовсе ослеп. Надо Алешу оттуда забирать,хоть бы даже и силком – это самое первое. А уж потом разбираться вново-араратских чудесах. Здесь потребен человек военного склада: решительный,без фанаберии и излишнего воображения. Ты, Матвей, не годишься.

Матвей Бенционович себя человеком военногосклада отнюдь не считал, но все равно немного обиделся.

– Это кто ж у нас, владыко, человек безвоображения? – поинтересовался он с самым легчайшим оттенком язвительности,уверенный, что архиерей имеет в виду самого себя.

Ответ был неожиданным:

– Не думай, не я. Я духовное лицо и могуоказаться непротивителен к мистическим впечатлениям. Если уж Ленточкин неустоял… – Митрофаний покачал головой, как бы вновь удивляясь непрочностиАлешиного нигилизма. – Лагранж поедет.

Этот выбор на первый взгляд был не менеенеожиданным, чем предыдущий, когда епископ надумал отправить по внутрицерковнымделам мальчишку-безбожника.

То есть, с одной стороны, заволжскийполицмейстер Феликс Станиславович Лагранж по самой своей должности мог быпоказаться вполне уместной кандидатурой для произведения быстрой и решительнойоперации, но это если не знать подоплеки. А подоплека была такая, что господинполковник числился у преосвященного в штрафниках и еще совсем недавно по настояниювладыки чуть даже не угодил под суд за кое-какие не слишком авантажные дела.Однако в самое последнее время Лагранж был почти что прощен и даже стал ходитьк архиерею на исповедь. Тут, надо полагать, снова взыграло уже поминавшеесячестолюбие Митрофания, которому не столь интересно было пастырствовать наддушами просветленными, а непременно хотелось достучаться до душ черствых иглухих.