Мисс Барточчи и две сотрудницы офиса стояли у дверей, которые в десять часов пришлось на время закрыть, уж слишком большая толпа собралась в магазине. Одетые в особые униформы сотрудники кассового отдела тоже работали в торговом зале. Впрочем, некоторые стояли снаружи, поддерживая порядок в очереди. Такой жары и такого оживления, думала Эйлиш, ей еще видеть не доводилось. Мистер Барточчи расхаживал по залу, собирая денежные пакеты и пересыпая их содержимое в огромный мешок, который таскал с собой.

Утречко выдалось безумное, Эйлиш даже по сторонам поглядывать не успевала. Говорили все громко, в какое-то мгновение она вспомнила, как ранним октябрьским вечером шла в Эннискорти с мамой по променаду над стеклянистой, полноводной Слэни, как витал в воздухе запах горевших где-то неподалеку листьев, как медленно и мягко угасал свет дня. Эта картина раз за разом возвращалась к ней, пока она наполняла пакет банкнотами и монетами, пока женщины самого разного рода подходили к ней, спрашивая, где можно найти ту или иную одежду, или могут ли они обменять уже купленное ими на что-то другое, или просто желая оплатить то, что держали в руках.

Мисс Фортини, не так чтобы очень рослая, похоже, обладала способностью видеть сразу все, одновременно отвечая на вопросы, подбирая упавшие на пол вещи, наводя порядок на прилавках и аккуратно раскладывая на полках товары. Утро промелькнуло быстро, а вот после полудня Эйлиш поймала себя на том, что посматривает на часы, и вскоре обнаружила, что делает это каждые пять минут, обслуживая сотни, казалось ей, покупательниц. Между тем запас нейлоновых вещей таял буквально на глазах, и мисс Фортини велела Эйлиш отобрать нужное ей – четыре вещи, не больше – и отнести вниз. Заплатить за них, сказала мисс Фортини, можно позже.

Эйлиш выбрала пару чулок для себя, одну, подходившую, по ее соображениям, для миссис Кео, и еще по одной для мамы и Роуз. Отнесла их вниз, заперла в своем шкафчике и посидела с другими продавщицами, попивая содовую, а потом открыла еще одну бутылку и пила, пока не решила, что мисс Фортини уже заметила ее отсутствие. Поднявшись в зал, она обнаружила, что времени еще только три часа, а запасы иссякнувших было нейлоновых вещей пополняются – их просто наваливали на прилавки какие-то мужчины, которыми руководил мистер Барточчи. Позже, ужиная с миссис Кео, Эйлиш узнала, что и Патти, и Шейла, услышав о распродаже, успели во время своих обеденных перерывов заскочить в магазин, купить кое-что и убежать – времени на то, чтобы найти ее в толчее и поздороваться, им не хватило.

Миссис Кео чулки, судя по всему, обрадовали, она предложила даже заплатить за них, но Эйлиш объяснила, что это подарок. Разговор за ужином шел о Прославленной Распродаже Нейлона в «Барточчис», всегда происходившей без предварительного извещения, – все удивились, услышав от Эйлиш, что даже она, работая там, ничего о предстоящем событии не знала.

– Ну, если услышите что-нибудь хоть краем уха, – сказала Диана, – дайте знать нам всем. Нейлоновые чулки самые лучшие, петли на них не спускаются, как на прочих. А в некоторых магазинах такую ерунду продают.

– Ладно-ладно, – сказала миссис Кео. – Я уверена, все магазины стараются сделать как лучше.

За связанными с распродажей нейлона волнениями и разговорами Эйлиш и не заметила, пока не закончился ужин, что ей пришло три письма. Каждый день, возвращаясь с работы, она подходила к столику на кухне, куда миссис Кео складывала корреспонденцию. И теперь поверить не могла, что в этот вечер про почту забыла. Эйлиш пила со всеми чай, нервно сжимая письма в руке и чувствуя, как бьется ее сердце, как хочется поскорее уйти в свою комнату, вскрыть письма и прочитать новости из дома.

Письма были, Эйлиш определила это по почеркам на конвертах, от матери, Роуз и Джека. Она решила прочитать первым мамино, а последним – письмо от Роуз. Мамино было коротким, новостей не содержало, только перечисление людей, которые спрашивали об Эйлиш, и скудные сведения о том, когда и где мама с ними повстречалась. Примерно таким же оказалось письмо Джека, хотя он упоминал о плавании Эйлиш (она описала его брату, но не маме и Роуз). Почерк Роуз был красивым и четким – как и всегда. Сестра писала о гольфе, о своей работе, о том, как тих и скучен их город, и о том, до чего, наверное, должна быть счастлива Эйлиш среди ярких огней Нью-Йорка. В приписке Роуз высказывала предположение, что, возможно, Эйлиш захочется иногда написать ей о своих личных делах, которые могут слишком растревожить маму, и предлагала отправлять такие письма на ее рабочий адрес.

Письма родных мало что сказали Эйлиш, почти ничего личного в них не было, она не различала голосов их авторов. Тем не менее, снова и снова перечитывая эти письма, Эйлиш на время забыла, где она, и мысленно нарисовала картину: мама входит на кухню, берет блокнот, конверты и усаживается писать обстоятельное письмо, ничего из него не вымарывая. Роуз, думала Эйлиш, писала, скорее всего, в столовой, на бумаге, которую принесла с работы, а конверт использовала более длинный и элегантный, чем у мамы. Эйлиш представила себе, как сестра, покончив с письмом, отнесла его на столик прихожей, как мама отправилась утром с обоими письмами на почту, чтобы купить особые, предназначенные для Америки марки. Где писал свое письмо Джек, она вообразить не могла, оно было короче двух других, почти застенчивым по тону – казалось, брату не хотелось рассказывать о себе слишком многое.

Она легла на кровать, положив письма рядом с собой, и вдруг поняла, что в последние недели она толком о доме не думала. Родной город являлся ей в мгновенных картинах – вроде увиденной во второй половине дня распродажи; конечно, она вспоминала о маме и Роуз, но мысли о прошлой жизни в Эннискорти, жизни, с которой она рассталась и в которую никогда не вернется, Эйлиш не посещали. Каждый вечер она возвращалась в эту комнатушку, в наполненный звуками дом и перебирала в уме то новое, что случилось с ней за день. Но сейчас происходящее здесь показалось ей ничтожным в сравнении с родным городом, прежней комнатой, домом на Фрайэри-стрит, с тамошней едой, с одеждой, которую она там носила, со стоявшими там тишиной и покоем.

Все это навалилось на нее тяжким гнетом, и на секунду ей показалось, что сейчас она заплачет. Эйлиш ощущала в груди боль, норовившую принудить слезы покатиться по ее щекам вопреки усилиям, которые она прилагала, чтобы их удержать. Нет, она не сдастся. Эйлиш пыталась понять, откуда взялось это новое чувство, этот упадок духа, подобный тому, какой она ощущала, когда умер отец, когда закрывали его гроб, – чувство, что он никогда больше не увидит этот мир, а ей не доведется больше разговаривать с ним.

Здесь она – никто. И дело не просто в том, что у нее нет подруг и родных, скорее в том, что она остается призраком и в этой комнате, и на улицах, по которым ходит на работу, и в магазине. Ничто не имеет никакого значения. Комнаты дома на Фрайэри-стрит, думала Эйлиш, принадлежали ей, и, переходя из одной в другую, она по-настоящему присутствовала в каждой. В городе, когда она шла в магазин или в лицей, воздух, свет, земля под ногами были единым целым и составляли часть ее существа, пусть даже ей не встречались по дороге знакомые. А здесь все фальшиво, все пусто. Эйлиш закрыла глаза и попыталась подумать, как делала в жизни множество раз, о чем-то, чего она ждет, что предвкушает, но ничего такого представить не смогла. Ни в малейшей мере. Она и воскресений-то здесь не ждала. Ничего не ждала, кроме, может быть, сна, да и в том, что она ожидает сна, уверенности у нее не было. В любом случае заснуть она сейчас не смогла бы, еще и девяти часов не пробило. И делать ей было нечего. Ее словно под замок посадили.