Утром Эйлиш показалось, что она не столько спала, сколько переходила из одного яркого сновидения в другое, позволяя им затягиваться, избавлять ее от необходимости открыть глаза и увидеть эту комнату. Один из снов был связан со зданием эннискортского суда на Фрайэри-Хилл. Она помнила, с каким испугом восприняли жившие там люди новость о переезде суда в это здание, – не потому что он рассматривал дела о мелких кражах, пьянстве и нарушении общественного порядка, о которых все читали в газетах, но из-за принимаемых им время от времени решений отдать каких-нибудь детей в сиротский приют, или в ремесленную школу, или в детский дом – по той причине, что они прогуливали школу, плохо себя вели или с родителями их было что-то неладно. Иногда рядом со зданием суда можно было увидеть безутешную мать, у которой отняли ребенка, услышать, как она плачет и стенает. Впрочем, Эйлиш приснились не вопящие женщины, а выстроенные в ряд безмолвные дети (среди них была и она), знающие, что скоро их отправят куда-то по распоряжению судьи.

Проснувшись, Эйлиш полежала в постели, думая, как странно, что во сне она, похоже, ждала этой отправки с удовольствием, без страха. Она опасалась только одного – увидеть перед зданием суда маму. Пыталась придумать, как избежать встречи с ней. В конце концов ее выдернули из строя, вывели из суда через боковую дверь и посадили в машину, поездка в которой продолжалась долго-долго – пока Эйлиш не проснулась.

Она встала, заглянула, стараясь производить сколь возможно меньше шума, в уборную и решила позавтракать в одной из закусочных Фултон-стрит, как делали многие, когда она шла на работу. Одевшись и собравшись, она на цыпочках покинула дом. Видеть других жилиц ей не хотелось. Времени было всего лишь половина восьмого. Посижу где-нибудь час, думала Эйлиш, выпью кофе, съем сэндвич и приду на работу пораньше.

Дорогой на нее напал страх перед предстоящим днем. А немного позже, когда она сидела, глядя в меню, у стойки закусочной, ей вспомнились обрывки другого сна, который ко времени пробуждения наполовину стерся из памяти. В нем она тихим днем летела, словно на воздушном шаре, над спокойным морем. Под собой она видела утесы Куш-Гэпа и мягкий песок Балликоннигара. Ветер отнес ее к Блэкуотеру, потом к Баллаху, к Монагиру, а оттуда к Винегар-Хиллу и Эннискорти. Она так ушла в воспоминания об этом сне, что официант из-за стойки спросил, все ли у нее в порядке.

– Все хорошо, – ответила Эйлиш.

– Вид у вас унылый, – сказал он.

Она встряхнула волосами, попыталась улыбнуться и попросила кофе и сэндвич.

– Развеселитесь, – громко сказал официант. – Ну давайте, развеселитесь. Ничего этого не случится. Улыбнитесь нам.

Кое-кто из посетителей повернулся к ней. Эйлиш поняла, что удержаться от слез не сможет, и потому, не дожидаясь заказанного, выскочила из закусочной, прежде чем кто-либо успел сказать ей хоть слово.

В тот день Эйлиш заметила, что мисс Фортини поглядывает на нее чаще обычного, и со всей ясностью поняла, как она выглядит, когда не обслуживает покупательниц. Она старалась смотреть на дверь магазина, на его витрины, на улицу, старалась выглядеть деловитой, но обнаружила, что, если забудется, впадает в своего рода оцепенение, думая и думая об одном и том же – обо всем утраченном ею, – гадая, как ей удастся вытерпеть ужин с другими постоялицами и долгую одинокую ночь в комнате, которая не имеет к ней никакого отношения. А потом заметила, что мисс Фортини смотрит на нее через торговый зал, и постаралась изобразить веселость, готовность помогать покупательницам, выглядеть такой, какой она бывала обычно.

Ужин оказался не так страшен, как ей воображалось, поскольку и Диана, и Патти купили новые туфельки, а миссис Кео пожелала, прежде чем одобрить их покупки, увидеть, с каким костюмом или платьем и с какими аксессуарами девушки собираются их носить. Еще до ужина и, конечно, после него кухня обратилась в зал для показа мод, во время которого миссис Кео и мисс Мак-Адам воздерживались от одобрительных замечаний всякий раз, как Патти или Диана входили туда, облачившись в очередной наряд и держа в руках очередную сумочку. Увидев новые туфли Дианы с костюмом, которому они должны были соответствовать, миссис Кео выразила сомнение в том, что эти вещи вполне отвечают моде.

– Ни рыба ни мясо, – сказала она. – На работу не наденешь, выйти так куда-нибудь вечером тоже нельзя. Не понимаю, зачем вы купили такие, – если, конечно, они не подвернулись вам на распродаже.

Диана приуныла и признала, что нет, не подвернулись.

– Ну ладно, – снисходительно произнесла миссис Кео. – Могу сказать только одно: надеюсь, чек вы сохранили.

– А мне они нравятся, – заявила мисс Мак-Адам.

– И мне, – поддержала ее Шейла Хеффернан.

– Но с чем бы вы их стали носить? – спросила миссис Кео.

– Просто они мне нравятся, и все, – ответила мисс Мак-Адам и пожала плечами.

Эйлиш выскользнула из кухни, довольная, что никто не заметил ее молчания за ужином. Она прикинула – не пойти ли куда-нибудь, куда угодно, лишь бы не в могилу, которой стала для нее комната, лишь бы не перебирать мысли, лезущие в голову, пока она лежит без сна, и не видеть того, что приходит к ней во сне. Но, постояв в прихожей, направилась к лестнице, поскольку поняла, что боится и мира снаружи, а если бы даже не боялась, понятия не имеет, куда можно пойти в такое время. Она думала о том, что ненавидит этот дом, его запахи, звуки, краски. И уже плакала, поднимаясь по лестнице. Поскольку знала: пока все обсуждают на кухне наряды, она может плакать так громко, как хочет, никто не услышит.

Эта ночь оказалась худшей за всю ее жизнь. И лишь на рассвете Эйлиш вспомнила слова Джека, сказанные в Ливерпуле, в день, когда она поднялась на борт лайнера, – отделенный от нынешней ночи несколькими, как ей теперь чудилось, годами. Джек сказал тогда, что поначалу жизнь вдали от дома давалась ему с трудом, однако в подробности вдаваться не стал, а она не догадалась спросить, на что эта жизнь походила. Джек был человеком мягким и добродушным, совсем как отец, и жаловаться ни в коем случае не стал бы. Эйлиш подумала, не написать ли ему, не спросить ли, чувствовал Джек, как она сейчас, что его заперли в месте, где совсем ничего нет? В месте, похожем на ад, думала она, потому что конца этому и чувствам, которые терзают ее, не предвидится, хотя мучения эти странны, поскольку затрагивают лишь ее душу, и похожи на наступление ночи, словно говорящей: ты никогда больше не увидишь свет дня. Эйлиш не понимала, что ей делать. Но знала: Джек слишком далеко и помочь ничем не сможет.

Никто из них не сможет помочь ей. Она потеряла всех. Да и узнать о том, что с ней творится, они не должны, писать им об этом нельзя. А значит, никто из них не узнает, какой она стала. Хотя, возможно, они не ведали и какой она была, иначе сообразили бы, как отразится на ней переезд сюда.

Так она и лежала, пока не забрезжил день, лежала и думала, что второй такой ночи ей не перенести. На время Эйлиш удалось смириться с мыслью, что никаких перемен ждать не приходится, правда, она не знала, какими будут последствия этой неизменности и какой облик они могут принять. И снова встала пораньше, и покинула дом бесшумно, и целый час бродила по улицам, прежде чем выпить чашку кофе. Воздух, заметила она, стал прохладным – впервые. Похоже, погода меняется. Впрочем, погода была ей теперь безразлична. Она отыскала закусочную, где могла сесть спиной ко всем, чтобы никто не отпускал замечаний о выражении ее лица.